Пројекат Растко ЦМС

В славянских странах этнолингвистика как научное направление развивается преимущественно в России, Польше и Югославии; исследователи, примыкающие к существующим этнолингвистическим школам и/или близкие им по материалу и методам работы есть также в Белоруссии, на Украине, в Болгарии, Словакии, Словении и др.

Российская (советская) этнолингвистика представлена преимущественно школой ак. Н. И. Толстого (1928–1996) (из ученых, не принадлежащих к этой школе, назовем петербургского исследователя А. С. Герда, а также Е. Л. Березович из Екатеринбурга). Впрочем, с американской и вообще западной этнолингвистикой русскую роднит преимущественно название. Основные ее черты в версии Толстого — перенос лингвистических (по сути — общесемиотических) методов на исследование народной культуры славян в сочетании с акцентом на исторический (диахронический) и генетический аспект исследований. Последнее особо подчеркивалось в связи с задачей преодоления «синхроничности» западной этнолингвистики, бывшей естественным следствием ориентации на исследование языков, не имеющих письменной традиции. Для Толстого этнолингвистика «есть раздел языкознания или — шире — направление в языкознании, ориентирующее исследователя на рассмотрение соотношения и связи языка и духовной культуры, языка и народного менталитета, языка и народного творчества, их взаимозависимости и разных видов их корреспонденции». Он говорит об этнолингвистике в широком и суженном понимании. В первом случае она «включает в себя диалектологию, язык фольклора и часть истории языка, связанную с исторической диалектологией и культурной и этнической историей народа, наконец, почти все аспекты изучения языка как социального явления». В узком смысле этнолингвистика — отрасль языкознания, «которая ставит и решает проблемы языка и этноса, языка и культуры, языка и народного менталитета, языка и мифологии и т. п.».

О словаре «Славянские древности»

Практическим воплощением идей Н. И. Толстого стал проект этнолингвистического словаря «Славянские древности» (Т. 1. М., 1995. Т. 2. М., 1999). Словарь создавался постоянным авторским коллективом в таком составе: Т. А. Агапкина, Л. Н. Виноградова, А. В. Гура, Г. И. Кабакова, Е. Е. Левкиевская, А. А. Плотникова, О. А. Терновская, С. М. Толстая, Н. И. Толстой, В. В. Усачева. Статьи в него писали также: Э. Г. Азимов, Н. Е. Афанасьева, О. В. Белова, Е. Э. Будовская, С. П. Бушкевич, М. М. Валенцова, А. Ф. Журавлев, Э. И. Зеленина, Л. С. Лаврентьева, И. А. Морозов, Л. В. Мошкова, Л. Г. Невская, М. Р. Павлова, Б. Н. Путилов, О. В. Санникова, И. А. Седакова, Л. А. Софронова, А. Б. Страхов, А. Л. Топорков, В. Н. Топоров, А. А. Турилов. Статьи словаря тематически и содержательно охватывают практически все основные сферы традиционной духовной культуры славянских народов. Как писали Н. И. и С. М. Толстые, словарь «подводит итог более чем вековому изучению славянского фольклора, мифологии, этнографии, народного искусства» [СД, 5]

Среди научных предшественников словаря следует особо выделить десятитомный «Handwörterbuch des deutsch Aberglaubens» (Herausgegeben von H. Bächtold-Stäubli, E. Hofman-Krayer. Bd. 1–10. Berlin; Leipzig. 1927–1942), который высоко ценил Н. И. Толстой. Замысел собственного словаря возник у него достаточно давно. Еще в марте 1978 г. в докладе на конференции «Итоги и перспективы славяноведческих и балканских исследований: вопросы координации» Толстой назвал среди ближайших задач коллектива группы этнолингвистики и славянских древностей Института славяноведения и балканистики создание «Атласа духовной культуры Полесья», а в перспективе и Карпат, а также «словаря славянских духовных древностей» [Толстой 1979, 20]. В течение пяти последующих лет этот замысел претерпел значительную эволюцию, итоги которой представлены в докладе Н. И. и С. М. Толстых на IX Международном съезде славистов в Киеве (см. [Толстые 1983]) и проспекте будущего словаря, вышедшем отдельной книжкой [ЭС 1984]

Концепция словаря сформировалась на фоне весьма активных в 60-е –70-е годы в советской науке исследований в области реконструкции славянской (балтийской, балканской и др.) традиционной духовной культуры. Инициаторами и исполнителями этих работ были преимущественно филологи, для которых они стали естественным продолжением попыток выработать методы реконструкции семантики древних языковых единиц — от морфем до целых текстов. Зачастую такая реконструкция сталкивалась с затруднениями, преодоление которых требовало выхода за пределы естественного языка, в сферы других культурных кодов. На фоне общего распространения семиотических идей богатый арсенал лингвистических методов стал при этом, как это предсказывал еще де Соссюр, переноситься на исследования других областей народной духовной культуры (кажется, вполне независимо от аналогичных процессов, которые шли в американской культурной антропологии в конце 50-х годов — ср. предложение Кеннета Пайка (Kenneth Pike) и Мэрвина Харриса (Marvin Harris) использовать в антропологических исследованиях эмический и этический уровни анализа). Среди сторонников и пропагандистов этой «лингвистической экспансии» были Н. И. и С. М. Толстые. Впрочем, сам Н. И. Толстой подчеркивал, что переносимые методы во многих случаях «называются “лингвистическими” главным образом потому, что они впервые или ярче всего были применены в науке о языке или даже в каком-то из ее разделов». По сути дела они относятся «не к чисто лингвистическому, а к логическому или семиотическому аппарату, и в этом и ценность этой методики для лингвистики, так как она не изолирует науку о языке, а вводит ее в более широкий круг научных дисциплин» [Толстой 1983, 182]

Вообще, этнолингвистика в понимании Толстого не сводилась к разнообразному и разнонаправленному изучению отношений языка и культуры. Постепенно она переросла в изучение кодов (символических языков) традиционной культуры лингвистическими (общесемиотическими) методами на базе идеи о корреляции и зачастую структурном изоморфизме языка и культуры. Речь, таким образом, идет в сущности о российской версии символической антропологии, или о «славянской семиологии» (семиотике), которая «призвана определить набор семиологических средств и символов в славянской культурной сфере, их соотношение и систему, их общность для славянского мира и; их локальные различия (диалектность)» [Толстой 1995, 25–26]. Именно эти задачи на материале традиционных культур славянских народов и с постоянным учетом необходимости установления системных отношений между этими культурами, а затем — реконструкции путей былого развития и прасостояний системы, и решает словарь «Славянские древности». Объектом толкования в нем являются не слова и не реалии в широком смысле (предметы и явления внешнего мира, лица, действия, животные, растения, их свойства и отношения) «и не; их ментальные корреляты (концепты, понятия, образы), а соответствующие им знаки языка культуры в целом (в единстве их “реальной” формы и символического содержания)» (с. 8).

Итак, Словарь изначально понимался его редактором как один из опорных столпов реконструкции духовной культуры праславян, славянского «прасуществования» в связи с проблемами этно- и глоттогенеза. Вторым столпом был Атлас, что вполне естественно в свете неоднократно подчеркнутой Н. И. Толстым установки на описание и анализ славянских древностей в ареалогическом, «диалектологическом» аспекте (с вычерчиванием соответствующих изоглосс, изодокс и изопрагм). Вопрос создания общеславянского атласа, естественно, не поднимался как невыполнимый — из-за недостаточности и необработанности имеющегося в науке материала, и просто по малости сил достаточно Ѐдиномышленников. Но много лет велась работа над Полесским этнолингвистическим атласом на базе экспедиционных материалов, хранящихся в Отделе этнолингвистики и фольклора Института славяноведения РАН. Высказывалась и; идея создания в пару к атласу словаря языковых и культурных древностей Полесья. Серия подобных частных толково-функциональных словарей и соответствующих атласов, описывающих хотя бы наиболее архаические зоны Славии, будь она создан, смогла бы стать реальной базой для решения поставленной задачи реконструкции праславянской духовной культуры. Словаря для этого, конечно же, недостаточно. Объем его ограничен, а материал необъятен. Потому во вводной статье словарь определен как «словарь-указатель, определяющий лишь сферу функционирования и основные культурные контексты выделенных единиц» (с. 7), «с элементами толково-функционального словаря» (с. 8). И хотя отмечается, что «все, что можно сделать в направлении реконструкции праславянских форм, семантики и символики толкуемых культурных фактов на почве собственно славянской, то есть методом внутренней реконструкции, авторы старались отразить в словаре» (с. 8), читая словарь, нетрудно забыть об этой его сверхзадаче. И напрасно, ибо концепцией и содержанием словарь обязан именно ей. Н. И. и С. М. Толстые не раз подчеркивали важность реконструкции праславянского состояния духовной культуры. Такая реконструкция, по их мнению, могла бы сыграть в исследовании славянских духовных древностей и культуры роль не меньшую, чем реконструкция праславянского язык в истории славянского языкознания (см.: [Толстые 1983б], [Теоретические проблемы... 1984, 74]).

Можно утверждать также, что, хотя авторы словарных статей преимущественно не строят предположений о форме тех или иных праславянских реалий и содержании соответствующих концептов, сам словник словаря является определенной гипотезой, шагом в плане такой реконструкции. Еще в 1978 г. Н. И. и С. М. Толстые высказывали понимание реконструкции не только как восстановления исходной праформы или прасостояния, но и как любого приближения к ним, возможность и глубина которого зависят от степени исследованности и полноты материала и по мере изучения меняются [Толстые 1978, 356]. Последовательно распространяя на материал народной культуры «лингвистические» методы и понятия, они отмечали позднее, что «всякая реконструированная прасистема выполняет, во-первых, функцию системы соответствий между развившимися на ее основе позднейшими этнокультурными феноменами, а во-вторых, дает в том или ином приближении картину реального прасостояния (в данном случае — состояния праславянской духовной культуры). При реконструкции абстрактного типа задача сводится к восстановлению инварианта из множества вариантов и последующей его типологической и исторической оценке в качестве эвентуальной праязыковой модели и ее необходимой коррекции» [Теоретические проблемы... 1984, 74]. Системой таких инвариантов, составляющей костяк парадигматики совокупности кодов традиционной славянской культуры, и является словник словаря (исключая обзорные статьи типа «Астрономия народная», «Ветеринария народная» и др.), а тексты статей, описывающие зафиксированные в источниках множества вариантов — рефлексов реконструируемых архетипов, как бы аргументируют в пользу именно такой — теперь уже не априорной — реконструкции набора ключевых инвариантных понятий.

Более того, Н. И. Толстой неоднократно замечал, что аксиоматичное уже в лингвистике представление о диалектной системе языка как развернутой в пространстве диахронии его развития вполне относится и к народной культуре — в силу существенной неравномерности ее изменений по разным регионам. Потому последовательное указывание национальной (и по возможности — региональной) отнесенности данных в словарных статьях позволяет хотя бы в идеале говорить о шагах к восстановлению не только прасистемы, но и путей ее эволюции, а реконструируемые факты распределять в «пространстве времени» от системы, принимаемой за исходную, до конечных культурных идиомов [Теоретические проблемы... 1984, 74]. К сожалению, ограниченность объема словаря при глобальности замысла не позволила с необходимой точностью отразить в нем именно этот — диалектологический аспект проблемы. Впрочем, в рамках словарного жанра детальное картографирование рассматриваемых явлений и невозможно, это — задача атласа, а точнее — их большой серии. К сожалению, о такой серии приходится только мечтать.

В значительной мере влиянием взглядов Толстого был определен облик польской этнолингвистики, среди наиболее выдающихся представителей которой следует назвать проф. Ежи Бартминьского (E. Bartmiński). Но при этом специфика польских исследований весьма ощутима. Во многом они противоположны московским, а точнее — взаимно дополнительны с ними.

Среди общих черт русской и польской этнолингвистики нужно назвать ориентацию на преимущественное исследование народной культуры и диалектного, некодифицированного языка. В обоих случаях идеей, интегрирующей работы научных коллективов, являлось создание монументальных словарей нового типа (см.: [СД 1995, 1999]; [SSiSL 1996, 1999]). Но вот ориентация российских ученых на широкое сопоставление всех славянских традиций и — по возможности — реконструкцию на этой основе праславянского состояния системы основных концептов народной духовной культуры осталась чужда польским этнолингвистам, работающим в рамках преимущественно своей культуры и ориентированным на максимально детальное синхроническое описание традиционной картины мира по данным источников последних двух веков. Обе школы — Н. И. Толстого и Е. Бартминьского — заинтересованно следили за работами друг друга, тесно контактировали и — в лице своих ведущих представителей — откликались в печати на деятельность коллег.

Важнейшей формой работы польских этнолингвистов на ее сегодняшнем этапе также является составление большого этнолингвистического словаря. Речь идет о «Словаре народных стереотипов и символов» [SSiSL 1996, 1999] под ред. Е. Бартминьского, первая часть первого тома которого вышла из печати осенью 1996 г., вторая; — весной 1999.

«Słownik stereotypów i symboli ludowych»

Основной задачей люблинского словаря является «попытка реконструкции традиционной («наивной», пользуясь термином Ю. Д. Апресяна — А. Ю.) картины мира и человека, произведенная методами этнолингвистики и фольклористики. Эта картина, зафиксированная языком, фольклором, обрядами, является ключом к познанию культуры, присутствующего в ней определенного отношения к миру и своеобразной ментальности» (с. 9). Главным (но не единственным) источником сведений о культуре признается естественный язык в его народно-разговорной, диалектной ипостаси, которому соответствует языковая картина мира. Последняя — это «совокупность суждений о свойствах и способах существования объектов внеязыковой действительности, суждений, в той или иной степени закрепленных в языке, заключенных в значениях слов или подразумеваемых этими значениями» [Bartmiński, Tokarski 1986, 72]. Наряду с языком сведения черпаются из данных других кодов традиционной культуры, но польские этнолингвисты остаются все-таки в первую очередь лингвистами — с точки зрения как предмета анализа, так и его методов, теоретического оснащения.

Замысел словаря возник у его редактора еще в начале 70-х годов. Тогда речь шла о создании словаря языка (точнее — устойчивых оборотов, формул) польского песенного фольклора. В рамках выполнения этого проекта в Люблинском университете им. М. Кюри-Склодовской была проделана огромная работа: расписан на карточки корпус печатных текстов польских песен (из собрания Кольберга), а позднее создана электронная версия этого архива. Постоянно шел сбор новых полевых материалов. Одновременно велись активные научные дискуссии, в частности, о понятии формулы в фольклоре. В результате к 1980 г., когда был издан проспект словаря, получившего к этому времени название «Словарь народных языковых стереотипов», концепция его претерпела существенные изменения. В частности, выяснилось, что полноценная интерпретация материала возможна только при условии выхода за рамки одного — пусть и очень интересного — песенного жанра, и более того, нередко и за рамки фольклора — в сферу, доселе бывшую ведомством этнографии. Предмет исследования расширялся, приближаясь к народной культуре в целом. Единицами описания стали мыслиться уже не слова или словесные формулы языка фольклора. Как пишет редактор в предисловии к первому тому, «основными единицами, представленными в SSiSL, являются не слова (как в языковых словарях) и не соответствующие им реальные объекты (как в энциклопедиях), а семантические корреляты, стоящие между словами и объектами, иначе говоря — общественные представления предметов. Словарь имеет идеографический характер. Мы полагаем, что эти представления доступны при посредстве данных, содержащихся в языке и в текстах, а также (что выходит за рамки принятых до сего дня образцов языкового словаря) через записи верований и описания действий. Эти представления — соответствующие значению в определенном смысле этого термина — имеют стереотипический характер и обычно символичны. Вместе с лексикой, грамматикой и совокупностью прагматических правил они составляют языковую картину мира исследуемой культуры» (с. 14).

Одним из концептов, ключевых для словаря, стало вынесенное в его заглавие понятие стереотипа (см.: [Bartmiński 1985]), наследующее более узкому понятию формулы. Под стереотипом в самом общем смысле понимается «представление о предмете, оформленное в определенной общественной рамке и определяющее, чем этот предмет является, как он выглядит, как действует, как трактуется человеком и т. п., при этом представление, закрепленное в языке, доступное через язык и относящееся к коллективному знанию о мире» (с. 9). В другом месте Е. Бартминьский говорит о стереотипах как о «стабилизированных в культуре и языке характеристиках соотносящихся с именем предметов» [Bartmiński 1986, 20]. Еще одно из его определений гласит: стереотип — это «субъективно детерминированное представление предмета, в котором сосуществуют описательные и оценочные признаки и которое является результатом истолкования действительности в рамках социально выработанных познавательных моделей» [Бартминьский 1995, 7] (см. также [Бартминьский 1997]). Стереотип — совокупность черт, приписанная объекту и творящая его языково-культурный образ ([Bartmiński, Panasiuk 1993, 364]; там же, с. 386–387, подробная библиография западных и польских исследований проблемы). Попросту говоря, стереотип — это то, что любой средний носитель языка, «разбуди его ночью», сообщит о данном явлении.

Итак, языковые стереотипы — это сложные единицы, семантически или формально стабилизированные, которые закреплены и регулярно воспроизводятся в речевом узусе (конвенционализованы). Значение их зачастую несводимо к сумме значений составляющих (фразеологизмы, идиомы). Но в понятие стереотипа Е. Бартминьский включает и т. н. топику — относительно устойчивые сочетания типа собака лает, пушистая кошка, идет дождь. Это — первая ступень процесса стабилизации выражения. Следующим шагом будет формула, сохраняющая общепонятный, но неупотребительный архаизм, напр., добрый конь. Последней стадией оказываются идиомы, включающие десемантизированные устаревшие слова, простым носителям языка уже непонятные (типа рус. бить баклуши и [ба]лясы точить). Такое понимание стереотипа, конечно, расходится с общепринятым, и прежде всего даже не содержательно (термин этот на редкость многозначен), а отсутствием обычно приписываемых этому слову негативных коннотаций (ср. призывы «освободиться от стереотипов», негативную оценку «стереотипного мышления» и т. п.). Среди источников трактовки Бартминьского — теория стереотипа американского философа языка Х. Патнэма [см.: Putnam 1975]. Опирается Бартминьский и на другие работы по этой проблематике, в частности, на труды немецкой исследовательницы У. Квастхофф (см.: [Quasthoff 1987, 1989, 1998]), и др. Лингвистические взгляды Бартминьского вообще определены весьма разнородными влияниями: московской этнолингвистикой школы Н. И. Толстого, американской когнитивной лингвистикой, семантикой А. Вежбицкой, а также идеями Ю. Д. Апресяна, И. А. Мельчука, А. К. Жолковского и др. Но при этом его концепция внутренне цельна и последовательна: всякое лыко здесь идет в строку.

С когнитивистами и Вежбицкой этнолингвистику Бартминьского особо роднит внимание к типичному и прототипическому в языке и культуре. Именно американская когнитивная лингвистика убедительно показала, что массовому сознанию, отраженному в языке, чужды лежащие в основе научной картины мира аристотелевские категории, принадлежность к которым элемента определяется через набор необходимых и достаточных признаков, а границы жестки. Один из фундаментальных тезисов когнитивной лингвистики (восходящий к теории прототипов Э. Рош [Rosch 1977, 1978], “принимающей существование т. н. натуральных, не аристотелевских (классических) категорий” [Kardela 1988, 36]), как раз состоит в постулировании отсутствия жестких, четко очерченных границ между как логическими, так и языковыми (семантическими и грамматическими) категориями, включающими с точки зрения своей организации «прототипическое» ядро и целый ряд менее типичных форм (в этом смысле воробей или малиновка оказываются более типичными птицами, чем курица, и уж тем более, чем пингвин или страус, являясь для познающего мир человека прототипом птицы). Именно типичное и прототипическое в народной культуре и призван в первую очередь описать «Словарь народных стереотипов и символов». Для этого служит разработанная Е. Бартминьским словарная дефиниция нового типа, получившая название когнитивной. Ее обоснованию редактор словаря посвятил работы [Bartmiński 1984, 1988]. Когнитивной он называет дефиницию некоторого явления с точки зрения рядового, простого носителя языка, моделирующую устойчивый смысл, ассоциирующийся с данным явлением в низших культурных сферах, массовом народном сознании, и закрепленную в языковом стереотипе этого явления. Такая дефиниция предполагает по возможности полное описание не только денотативного компонента значения, но и его дополнительного компонента (коннотации), обусловленного зачастую экстралингвистическими, культурными факторами. Границы ее открыты, расплывчаты, а приводимые признаки могут принадлежать своей категории в большей или меньшей степени (градационная принадлежность) (см.: [Anusiewicz 1995, 106–107]). Дефиниция такого типа воспроизводит зафиксированные языком способы «наивного» познания человеком окружающего мира.

Традиционные представления об устройстве и порядке творения мира воспроизводятся и самой структурой словаря. В перспективе запланированы следующие тематические разделы (не обязательно совпадающие с отдельными томами): I. Космос. II. Растения. III. Животные. IV. Человек. V. Общество. VI. Религия. Демонология. VII. Время. Пространство. Меры. Цвета. В словаре принята трехступенчатая иерархия статей: статьи первого уровня обнимают целые семантические поля (в 1 томе это: Небо и небесные светила. Огонь. Камни.). Они могут достигать по объему нескольких десятков страниц. Статьи второго уровня подчинены им и их детализируют (перечислим и их: Небо. Солнце. Луна. Звезды. Созвездия. Млечный путь. Заря. Огонь. Пламя. Искра. Дым. Жар. Угли. Пепел. Пожар. Камень. Песок. Каменный уголь. Драгоценные камни.). Наконец, статьи третьего уровня невелики (и носят часто служебный характер). Каждая статья (кроме служебных) состоит из двух больших разделов: экспликации и документации. Первая часть содержит описание признаков объясняемого явления, зафиксированных в народной культуре и разбитых по рубрикам (фасетам, пользуясь принятым авторами словаря термином А. Вежбицкой). Рубрик этих может быть свыше 20: само титульное слово и его дериваты, синонимы, когипонимы (понятие, соподчиненное с определяемым более общему); гипероним (более общее понятие: для розмарина — трава, для лошади — животное, для любить — чувствовать и т. д.); гипоним (подчиненное понятие: для лошади — жеребец, кобыла); коллекция (с какими другими предметами предмет описания встречается в одном месте и в одно время на основании исполнения какой-то общей функции); оппозиции, т. е. «антонимы» на «сверхлексическом» уровне (солнце : месяц : звезды); происхождение (из чего происходит предмет и что происходит из него); внешний вид; свойства, не связанные с внешним видом; составные части; количество; действия, процессы, состояния; деятельность; переживания предмета; его причина; следствие; предмет как объект каких-то действий; как адресат или адресант высказывания; его практическое использование; локализация; временной аспект; предзнаменования; культурные эквиваленты; символика. Источники, плюсы и минусы такой подробной детальной системы признаков рассмотрены в обзоре [Толстая 1993, 52–53], потому мы не будем на них останавливаться. Во второй части каждой статьи приведены цитаты из источников или описания, выполненные на метаязыке исследователя. Они распределены по фольклорным жанрам и иллюстрируют экспликацию. Понятно, что такие исчерпывающие тематические подборки, касающиеся ключевых концептов польской народной культуры, сами по себе имеют большую научную ценность как потенциальный материал для будущих исследований. Большей части словарных статей предпосланы небольшие — от абзаца до страницы — энциклопедические справки о символике описываемых понятий (представлений) в различных культурах древности, в частности, античной, древнеиндийской, праславянской и других индоевропейских, в иудеохристианской традиции и др. Составленные на основании распространенных словарей символов, трудов по истории мифологии и религии, христианской символике, работ, посвященных реконструкции индоевропейского и праславянского наследия, эти справки оказываются, тем не менее, самым слабым местом словаря. Являясь, очевидно, уступкой канонам жанра словаря символов, они эклектичны, зачастую фрагментарны и явно лежат за пределами общей концепции словаря.

В общем можно признать, что появление первого и второго выпуска «Словаря народных стереотипов и символов» (как и вышедшего годом раньше в Москве первого, а в 1999 г. второго тома этнолингвистического словаря «Славянские древности» под ред. покойного Н. И. Толстого) является для славистики вообще и славянской этнолингвистики в частности событием, значение которого трудно переоценить. Слависты, особенно полонисты и все занимающиеся сравнительно-историческими и контрастивными исследованиями, а также фольклористы, этнографы, культурологи, языковеды и др. получили как бесценный корпус систематизированного материала для своих работ, так и в некотором роде образцовое исследование, появление которого могло бы инициировать аналогичные работы в других славянских странах. Последнее было бы очень желательно и в силу строгого ограничения предмета польского словаря отечественной традицией (в отличие от общеславянского масштаба словаря московского) — серия подобных словарей на материале других славянских культур позволила бы, возможно, увидеть многое, оставшееся из-за естественных ограничений объема за пределами словаря «Славянские древности». Для славянской этнолингвистики появление обоих словарей, как и работа люблинского коллектива над «Польским аксиологическим словарем» на материале письменных текстов элитарной культуры, а также регулярный выход ежегодника «Etnolingwistyka» под ред. Е. Бартминьского (издано 11 томов), все шире помещающего материалы из других славянских стран, означает по сути конституирование ее как авторитетной научной дисциплины, которая при некоторой неопределенности предмета и разнородности подходов и методов исследования имеет в своем активе несомненные научные достижения, представляющие общегуманитарную ценность.

Пробным «полигоном», на котором дискутировались идеи и методы создания польского словаря (кроме ряда научных конференций, среди которых особо следует выделить общепольский конверсаторий «Язык и культура», материалы которого см.: [JK 1991–1998]), с 1988 г. являлись страницы люблинской «Этнолингвистикè». Подробный обзор ее публикаций см.: [Толстая 1993; Юдин 1998]. Здесь приведем только названия некоторых статей, прямо связанных с изучением народной культуры: Г. Бончковска. Каравай; У. Маер-Барановска. Языковой стереотип плача в народном польском языке; С. Небжеговска. Разговорные коннотации слова и символическое значение в народном соннике; Она же. Мир ценностей народного сонника; М. Мазуркевич. Работа и сакрум в народном польском языке; Д. Невядомский. Семантика яйца в ритуалах пахоты и сева; Он же. Семантика зерна в инициальных ритуалах, связанных с севом; Он же. Мотив пахоты золотым плугом; Я. Адамовский. Гостинец ‘дорога’ в польском стихотворном фольклоре; Он же. Культурные функции межи; Е. Бартминьский. Никита Ильич Толстой и программа исторической этнолингвистики; Н. И. Толстой. Язык и культура (Некоторые вопросы славянской этнолингвистики); С. М. Толстая. Устный текст в языке и культуре; Ф. Чижевский. Из современной демонологии; В. Будзишевска. Из семантики магии; А. Энгелькинг. Родительское проклятие в народной культуре; Е. Мицева. Мир и антимир; У. Дукова. Мифологическая оппозиция правый и левый в болгарских диалектах; В. Будзишевска. Из терминологии старого русского фольклора (алатырь, плакун, ерек, горезовица); А. В. Гура. Аист в славянских народных представлениях; М. Марчевска. Осина в народной языковой картине мира; Е. Бартминьский, У. Маер-Барановска. Дунай в польском фольклоре. Некоторые статьи, кстати, опубликованы на русском языке. Кроме того, в ежегоднике широко обсуждаются проблемы лексической семантики, когнитивной лингвистики, теории стереотипа и др.; публикуются полевые материалы, собранные люблинскими этнолингвистами.

Следует также добавить, что этнолингвистика (и та, которая считает главным своим предметом народную культуру, и та, что изучает отношения языка и культуры вообще) развивается в Польше не только в Люблине. Ученые, считающие себя этнолингвистами, работают в Варшаве, Кракове, Вроцлаве, Щецине, Кельцах и др. В частности, в восьмом выпуске ежегодника (1996) заявила о себе группа ученых из Щецина, представляющая отдел этнолингвистики Института польской филологии Щецинского университета. Представляющие ее исследователи (проф. К. Длугош, д-р Е. Колодзеяк, д-р Г. Савицка) считают необоснованным ограничение предмета этнолингвистики только народной культурой. Среди сфер своих интересов они называют язык субкультур; городской язык, профессиональные, принадлежащие различным социальным группам варианты польского языка; детский язык; языковые и культурные стереотипы; язык рекламы; влияния других языков и т. п. Но эти чрезвычайно интересные для этнолингвистов (антропологических, культурных, социолингвистов, лингвокультурологов и т. п.) темы находятся уже за пределами данного обзора.

Цитируемая литература

• Бартминский 1995 — Бартминский Е. Этноцентризм стереотипа: результаты исследования немецких (Бохум) и польских (Люблин) студентов в 1993–1994 гг. // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии. Тез. конф. М., 1995.
• Бартминьский 1997 — Бартминьский Е. Этноцентризм стереотипа. Польские и немецкие студенты о своих соседях // Славяноведение. 1997. № 1.
• СД 1995, 1999 — Славянские древности: этнолингвистический словарь / Под ред. Н. И. Толстого. Т. 1. М., 1995. Т. 2. М., 1999.
• Толстая 1993 — Толстая С. М. Этнолингвистика в Люблине // Славяноведение. 1993. № 3.
• Толстой 1979 — Этногенетический аспект исследований древней славянской духовной культуры // Комплексные проблемы истории и культуры народов Центральной и Юго-осточной Европы. Итоги и перспективы исследований. М., 1979.
• Толстой 1983 — О предмете этнолингвистики и ее роли в изучении языка и этноса // Ареальные исследования в языкознании и этнографии (язык и этнос). Л., 1983.
• Толстые 1983 — Толстые Н. И. и С. М. Принципы, задачи и возможности составления этнолингвистического словаря славянских древностей // Славянское языкознание. IX Международный съезд славистов. Докл. сов. делегации. М., 1983.
• ЭС 1984 — Этнолингвистический словарь славянских древностей. Проект словника. Предварительные материалы. М., 1984.
• Юдин 1998 — Юдин А. В. Этнолингвистика // Культурология. ХХ век. Энциклопедия. Т. 2. СПб., 1998.
• Anusiewicz 1995 — Anusiewicz J. Lingwistyka kulturowa. Zarys problematyki. Wrocław, 1995.
• Bartmiński 1984 — Bartmiński J. Definicja leksykograficzna a opis języka // Słownictwo w opisie języka / Pod red. K. Polańskiego. Katowice, 1984.
• Bartmiński 1985 — Bartmiński J. Stereotyp jako przedmiot lingwistyki // Z problemów frazeologii polskiej i słowiańskiej III / Pod red. M. Basaja i D. Rytel. Ossolineum, 1985.
• Bartmiński 1986 — Bartmiński J. Czym zajmuje się etnolingwistyka? // Akcent. Nr 4 (26). Lublin, 1986.
• Bartmiński 1988 — Bartmiński J. Definicja kognitywna jako narzędzie opisu konotacji // Konotacja / Pod red. J. Bartmińskiego. Lublin, 1988.
• Bartmiński, Panasiuk 1993 — Bartmiński J, Panasiuk J. Stereotypy językowe // Encyklopedia kultury polskiej XX wieku. T. 2. Współczesny język polski / Red. J. Bartmiński. Wrocław, 1993.
• Bartmiński, Tokarski 1986 — Bartmiński J., Tokarski R. Językowy obraz świata a spójność tekstu // Teoria tekstu / Pod red. T. Dobrzyńskiej. Ossolineum, 1986.
• JK 1991–1998 — Język a kultura. T. 1–12.
• Kardela 1988 — Kardela H. Tak zwana gramatyka kognitywna a problem stereotypu // Etnolingwistyka.1 / Pod red. J. Bartmińskiego. Lublin,1988.
• Putnam 1975 — Putnam H. Mind, Language and Reality. Cambridge, 1975.
• Quasthoff 1987 — Quasthoff U. Linguistic Prejudice / Stereotypes // Sociolinguistics – Soziolinguistik. An International Handbook of the Science of Language and Society / Ed. by U. Ammon, N. Dittmar, K. J. Mattheier. V. 1. 1987.
• Quasthoff 1989 — Quasthoff U. Ethnozentrische Verarbeitung von Informationen: Zur Ambivalenz der Funktion ven Stereotypen in der interkulturellen Kommunikation // Wie verstehen wir Fremdes? München, 1989.
• Quasthoff 1998 — Quasthoff U.Etnocentryczne przetwarzanie informacji. Ambiwalencja funkcji stereotypów w komunikacji międzykulturowej // Język a kultura. T. 12. Stereotyp jako przedmiot lingwistyki. Teoria, metodologia, amalizy empiryczne / Pod red. J. Anusiewicza i J. Bartmińskiego. Wrocław, 1998.
• Rosch 1977 — Rosch E. Human Categorizatin // Studies in Cross-Cultural Psychology / Ed. by H. Warren. New York, 1977.
• Rosch 1978 — Rosch E. Principles of Categorization // Cognition and Categorization / Ed. by E. Rosch and B. Lloyd. Hillsdale, 1978.

2000-2001 Slavic Gate kapija@narod.ru