Лингвофольклористика. Выпуск 14, 2008

Министерство образования и науки Российской Федерации
Курский государственный университет
К у р с к 2 0 0 8

ББК 82+81. 2Р-3
Л59

Ответственный редактор – И.С. Климас, доктор филологических наук
Редколлегия: Бобунова М.А., доктор филологических наук
Праведников С.П., кандидат филологических наук
Л59 Лингвофольклористика : сб. научн. статей. – Курск : Изд-во Курск. гос. ун-та, 2008. – Вып. 14. – 90 с.

ISSN 0131-5048

В сборник, посвященный юбилею заслуженного деятеля науки РФ профессора Александра Тимофеевича Хроленко, включены работы самого юбиляра и его учеников – докторов наук, кандидатов, аспирантов. Статьи касаются различных проблем языка русского фольклора и кросскультурных исследований в области лингвофольклористики. Составители сборника пытались в подборе материалов отразить не только научные интересы юбиляра, но и некоторые грани его личности. В издании помещен также список наиболее значительных трудов А.Т. Хроленко.

Сборник предназначен для всех любителей русского языка и ценителей народной культуры.
ББК 82+81. 2Р-3
ISSN 0131-5048

© Авторы, 2008
© Курский государственный университет, 2008

Оглавление

Хроленко А.Т. Курская лингвофольклористика ... 4

Кошарная С.А. Об уме, мужчине и мудрости ... 8

Бобунова М.А. «Баня парит, баня правит» (лексикографический портрет слова баня в русском фольклоре) ... 14

Климас И.С. Взгляну, взгляну за окошко: бежит легонький детинка ... 19

Праведников С.П. «Он востро еще читает, не запинается...» ... 24

Степанова И.А. Класс «человек» среди доминант языковой картины мира былин, исторических и лирических песен ... 39

Будникова Н.Н. Сравнение как отражение национальной фольклорной картины мира (на материале русского и английского песенного фольклора) ... 43

Савченко В.А. Концепт «нос» в русских и немецких паремиях ... 52

Чернова Н.Р. «Весна» и «лето» в русской и немецкой народной лирической песне ... 60

Петренко О.А. Новости зарубежной фольклористики ... 73

Список трудов А.Т. Хроленко по лингвофольклористике ... 78

 

К 70-ЛЕТИЮ А.Т. ХРОЛЕНКО

Деятельность А.Т. Хроленко с 1967 года связана с Курским краем, когда выпускник Воронежского государственного университета и защитивший диссертацию аспирант начал работать в Курском государственном педагогическом институте. Кипучая энергия Александра Тимофеевича, глубокие знания, эрудированность, постоянная работа над собой и прекрасные личные качества были отмечены и студентами, и преподавателями, и руководством вуза. Александр Тимофеевич был деканом факультета русского языка и литературы и уже долгие годы является бессменным заведующим кафедрой русского языка филологического факультета.

За годы работы в Курске под руководством А.Т. Хроленко сложилось несколько направлений научных исследований. Делом всей жизни Александра Тимофеевича является кропотливая и последовательная работа над созданием первого в мировой практике словаря языка русского фольклора. Вышли в свет первые выпуски Словаря, в том числе «Конкорданс русской народной песни: Песни Курской губернии» (Курск, 2007). Написано 250 статей и монографий, с идеей концепции Словаря А.Т. Хроленко выступал на многих научных форумах, в том числе и на Первом всероссийском съезде фольклористов в Москве в 2006 году. Сам вошедший в научный оборот термин «лингвофольклористика» разработан и предложен Александром Тимофеевичем; курская лингвофольклористическая школа пользуется авторитетом в России (наряду с воронежской и петрозаводской), известна за рубежом.

Александром Тимофеевичем Хроленко подготовлены 31 кандидат и 3 доктора наук, он является председателем регионального диссертационного совета КМ 212.104.03.

Александр Тимофеевич Хроленко – энергичный, оптимистичный, подтянутый человек, поддерживающий свою отличную форму, по его словам, «тремя Б: баней, бегом, библиотекой». Он был и продолжает являться членом различных общественных организаций Курска и Курской области, продолжает вносить неоценимый вклад в развитие научного потенциала Курского края, сохранение его духовного богатства.

А.Т. Хроленко

КУРСКАЯ ЛИНГВОФОЛЬКЛОРИСТИКА

Предыстория курской лингвистики восходит к октябрю 1964 г., когда юный кандидат филологических наук Евгения Борисовна Артёменко предложила своему первому аспиранту А.Т. Хроленко тему кандидатской диссертации «Паратактические конструкции в языке русской народной лирической песни». Через три года аспирант получил направление в Курский государственный педагогический институт, защитился и погрузился в мир языка русского фольклора.

Хотя тема диссертации была скорее синтаксической, молодого кандидата филологии тянуло в сторону лексики и семантики. В научно-популярном журнале «Русская речь» появились статьи «Сеялки-веялки», «…И жар холодных числ…».

В 1974 г. вышли две статьи А.Т. Хроленко, в заглавии которых впервые прозвучал термин лингвофольклористика, именующий новую научную дисциплину: (1) Что такое лингвофольклористика? // Русская речь. – 1974 – № 1. – С. 36–41; (2) Проблемы лингвофольклористики : К вопросу о комплексном подходе к изучению языка фольклора // Очерки по стилистике русского языка. Курск, 1974. – Вып. 1. – С. 9–23.

Первого курского лингвофольклориста привлекли вопросы строения и содержания фольклорного слова: «Числительные в разных жанрах фольклора» (1971); «Полипрефиксальность как проявление общих свойств фольклорной поэтики» (1974); «Ассоциативные сочетания в русском языке» (1975); «Система сложных слов в русской былине» (1975).

Итогом поисков стала первая небольшая по объёму монография «Лексика русской народной поэзии» (1976). В 1979 г. в академических изданиях Ленинграда в свет вышли статьи «Проблемы фольклорной лексикографии» и «Семантическая структура фольклорного слова», окончательно определившие направление научного поиска. Монография «Поэтическая фразеология русской народной лирической песни» (Воронеж, 1981) отразила основное содержание докторской диссертации, защищённой в Ленинградском госуниверситете в марте 1984 г.

В 1986 г. при кафедре русского языка Курского пединститута была открыта аспирантура. Первым аспирантом стала выпускница МГУ И.С. Климас.

История курской лингвофольклористики по-настоящему началась в 1990 г. В феврале в Воронежском госуниверситет И.С. Климас защищает работу «Жанровое своеобразие русской устно-поэтической речи», а в октябре М.А. Бобунова, аспирантка Е.Б. Артёменко, защищает диссертацию «Динамика народно-песенной речи (на материале фитонимической лексики в необрядовой русской народной лирической песне)». И.С. Климас и М.А. Бобунова составили костяк того творческого коллектива, который в отзывах со стороны именуется курской школой лингвофольклористики.

Вскоре состоялись защиты работ Л.И. Лариной о терминологии курского свадебного обряда и Л.О. Занозиной о терминологии календарных обрядов на территории Курской области. Обе исследовательницы составили успешно работающую группу по диалектологии и этнолингвистике. Позже была защищена диссертация о терминологии похоронного обряда (Т.И. Гаврилова). Главное предприятие группы – составление словаря курских говоров (в свет вышло два выпуска).

Аспирантура при кафедре русского языка КГПИ активизировала расширение и углубление лингвофольклористической тематики. Каждая кандидатская диссертация посвящалась большим и неисследованным вопросам. Изучались части речи в фольклорном дискурсе – числительные (С.П. Праведников), наречия (Т.П. Набатчикова), слова категории состояния (И.А. Диневич). Исследовались концептосферы – орнитонимы в фольклорных текстах (Л.Ю. Гусев), этнонимы в различных жанрах фольклора (Е.С. Березкина), нравственный мир человека (В.И. Харитонов). Анализировались идиолект былинного певца (М.А. Караваева), лексика курской народной песни (Н.И. Моргунова), антропонимика в лирической песне (Р.В. Головина), лексика русской лирической песни в иноэтничном окружении (С.В. Супряга), лексика русской свадебной лирики (Н.Э. Шишкова), композиты в фольклорном тексте (И.В. Багликова).

Осваивались жанры, язык которых ранее практически не изучался – лексикон русской исторической песни (И.А. Степанова), лексика русской волшебной сказки (М.В. Петрухина), лексика русских народных баллад (О.Н. Зимнева).

В 1992 г. в издательстве Воронежского госуниверситета в свет вышла монография А.Т. Хроленко «Семантика фольклорного слова». В этом же году в Петрозаводске опубликована статья А.Т. Хроленко «На подступах к словарю языка русского фольклора», с которой начинается теоретическое осмысление и практическая реализация идеи фольклорной лексикографии. В 1993 г. основывается первый российский научный фонд – РФФИ, победителем конкурса которого становится проект курских исследователей «Лексикография русского фольклора».

В течение сравнительно непродолжительного времени вручную были расписаны три тома «Онежских былин» А.Ф. Гильфердинга. Свыше двух третей работы – усилия М.А. Бобуновой, которая и стала ведущим фольклорным лексикографом.

Сотрудничество кафедры с РФФИ, РГНФ, Минобразования РФ оказалось на редкость результативным. С 1993 г. по настоящее время реализовано девять проектов, поддержанных всеми отечественными научными фондами, включая программу «Университеты России». 1993-1995 гг. РФФИ, с 1994 – РГНФ: «Лексикография русского фольклора»; 1996-1998 гг. РГНФ: «Словарь языка русского фольклора»; 2000-2002 гг. РФФИ: «Лингвофольклористические методы выявления этнической ментальности»; 2001-2002 гг. Минобразования РФ: «Разработка комплекса методик лингвокультурологического анализа»; 2001-2003 гг. РФФИ: «Методы выявления территориальной дифференцированности языка русского фольклора»; 2003-2004. Минобразования РФ: «Основы сопоставительной лингвофольклористики»; 2004-2005 гг. Федеральная программа «Университеты России»: «Кросскультурная лингвофольклористика»; 2004-2005 гг. Федеральная программа «Университеты России»: «Технология кросскультурных исследований»; 2006-2008 гг. РГНФ: «Кросскультурная лингвофольклористика».

В реализованных проектах просматриваются основные направления научных поисков курян: фольклорная лексикография; методология лингвофольклористических и – шире – лингвокультурологических исследований; фольклорная диалектология; кросскультурная лингвофольклористика.

Вопросы кросскультурной лингвофольклористики начали разрабатываться с 1995 г. Начало было положено кандидатской диссертацией О.А. Петренко «Народно-поэтическая лексика в этническом аспекте (на материале русского и английского фольклора)», защищенной в 1996 г. В активе курских лингвофольклористов работы Е.В. Гулянкова «Этническое своеобразие русской народно-песенной лексики (в сопоставлении с лексикой французских народных песен)»; С.С. Воронцовой «Концептосфера ‘Религиозная культура’ в русском, английском и немецком фольклоре (кросскультурный анализ)»; К.Г. Завалишиной «Концептосфера ‘Человек телесный’ в языке русского, немецкого и английского фольклора»; Ю.Г. Завалишиной «Зоонимы и фитонимы в русской и английской паремиологии в аспекте этнического менталитета».

Опыт кросскультурного анализа был перенесён на изучение нефольклорных текстов. Это диссертационные сочинения А.И. Яценко о лексических инновациях «Концептосфера ‘Потребление’ на материале русского и немецкого языков», Е.А. Русиной о параязыке в русских и английских художественных текстах, О.Н. Бакуменко о лексиконах В. Набокова в ситуации автоперевода, Н.Г. Смахтиной о лексиконах поэта-билингва И. Бродского.

С 1994 г. на кафедре стали систематически выходить сборники научных трудов. Первыми были «Фольклорная лексикография» и «Лингвофольклористика». В настоящее время ежегодно выходят очередные выпуски «Лингвофольклористики», «Курского слова» и «INCIPIO» (для студентов и аспирантов).

Сборники лингвофольклористических трудов получили известность и стали популярными. Во введении к последнему выпуску академического указателя «Русский фольклор» отмечалось: «В 1991-1995 гг. сформировала свою издательскую базу курская школа лингвофольклористики, уже давно ставшая заметным явлением в отечественной науке. Курскими лингвофольклористами под руководством А.Т. Хроленко были подготовлены несколько сборников, посвященных изучению языка разных жанров устной народной поэзии: «Исследования по лингвофольклористике», «Фольклорное слово в лексикографическом аспекте», четыре выпуска «Фольклорной лексикографии». Эти издания, ставящие вопрос о создании словаря языка русского фольклора, сразу же привлекли к себе внимание учёных» [Русский фольклор: Библиографический указатель 1991-1995. – СПб., 2001. – С. 12]. Там же: «Широким планом, во многом благодаря курской школе, развернулось исследование языка былин» (с. 19).

В 1990-е годы устанавливаются устойчивые контакты с зарубежными учёными. Это Джеймс Бейли из США – известный американский славист, исследующий русскую фольклорную метрику и переводчик русских былин на английский язык. С ним налажен обмен публикациями, взаимное консультирование по вопросам языка фольклора. Дж. Бейли публикует в бюллетене SEEFANews статьи курян.

Глава польской школы этнолингвистики Ежи Бартминский высоко ценит научную продукцию курских коллег, публикует в журнале «Etnolingwistyka» статьи А.Т. Хроленко и приглашает курянина войти в состав Этнолингвистической комиссии при Международном Комитете Славистов от России. В последнем – 19-м – выпуске журнала «Etnolingwistyka» опубликована статья А.Т. Хроленко «Этнолингвистические исследования на Кубани: лаборатория провинциальная – проблемы фундаментальные», в которой представлена история и научные достижения лаборатории этнолингвистических и этнопедагогических исследований при Славянском-на-Кубани государственном педагогическом институте, в создании и функционировании которой куряне принимают самое непосредственное участие.

Установились творческие связи с американским журналом «Palaeoslavica».

Первые семь лет XXI столетия стали временем перехода курских лингвофольклористов на качественно новый уровень. Защитили докторские диссертации М.А. Бобунова («Фольклорная лексикография: становление, теоретические и практические результаты, перспективы») и И.С. Климас («Фольклорная лексикология: своеобразие объекта, состав единиц, специфика лексикологических категорий»). Завершает работу над докторским исследованием С.П. Праведников. Опубликованы фундаментальные монографии М.А. Бобуновой и И.С. Климас. Доклады курян на Первом Всероссийском конгрессе фольклористов (Москва, февраль 2006) были высоко оценены. В американском журнале «Palaeoslavica» вышла большая итоговая коллективная статья М.А. Бобуновой, И.С. Климас, С.П. Праведникова, А.Т. Хроленко «Эвристический потенциал лингвофольклористики».

Вышел в свет «Словарь языка русского фольклора: Лексика былины: Часть первая: Мир природы; Часть вторая: Мир человека» (Курск, 2005). В двух изданиях вышла хрестоматия «Язык фольклора» (М.: Флинта: Наука, 2004; 2006). В научный обиход входит «Конкорданс русской народной песни. Том I: Песни Курской губернии». Завершается работа над очередными двумя томами.

Особое внимание уделяется разработке методологии лингвофольклористических и лингвокультурологических исследований. Предложены и внедряются эффективные методики. Активно используются современные информационные технологии. В руках курян уникальная компьютерная программа NewSlov в трёх версиях. Опыт курян представлен в практическом руководстве А.Т. Хроленко и А.В. Денисова «Современные информационные технологии для гуманитария» (М.: Флинта: Наука, 2007). Разрабатывается русско-английский контрастивный словарь фольклорных текстов. Аналогичные словарь на русском материале «Тютчев и Фет: Опыт контрастивного словаря» (Курск, 2005) уже вошёл в научный обиход и получил высокую оценку.

В настоящее время курские лингвофольклористы сосредоточили свои усилия на четырёх направлениях – фольклорная лексикология, фольклорная лексикография, фольклорная диалектология и кросскультурная лингвофольклористика – и надеются на успех.

С.А. Кошарная

ОБ УМЕ, МУЖЧИНЕ И МУДРОСТИ

Языковая картина мира как средство вербализации концептуальной картины мира вбирает в себя онтологические и аксиологические ценности этноса, а потому сегодня не вызывает сомнения, что разыскания в области языковой концептуализации мира, репрезентирующей особенности культуры народа, требуют привлечения экстралингвистических (культурологических, исторических и проч.) доказательств, обеспечивающих достоверность собственно лингвистических положений. Кроме того, здесь невозможно обойтись без применения этимологического анализа; использования отдельных процедур герменевтики, имеющих целью выявление и истолкование смысла языковых единиц как объективированных результатов сознательной деятельности людей; научно-исследовательских приемов исторического и актуалистического анализа, основанного на предположении, что высшая форма является ключом для понимания низших форм развития, исходя из чего прошлое познается с помощью и на основе настоящего [Ерахтин 1985: 55 и след.; Хроленко 2002: 276].

Такой механизм получения и обработки информации, несомненно, должен быть ведущим в ретроспективных лингвокультурологических исследованиях, нацеленных на выявление архетипической связи семантики с фактами культуры народа и дальнейших исторических изменений, пережитых первичной формой и значением слова. При этом реконструкция исходных представлений, лежащих в основе семантики древнего слова, зачастую оказывается значимой не только в диахроническом контексте, но и для более глубокого проникновения в систему ментальных установок современного человека: несмотря на то, что в процессе развития этноса образ мира может меняться, неизменными остаются принадлежащие коллективному бессознательному структурообразующие элементы этнического бессознательного – этнические константы.

На наш взгляд, одной из таких констант в русской традиционной культуре является осмысление человеческого ума, разума, мудрости сквозь призму гендерного начала, в соответствии с чем ум мужчины противопоставляется красоте женщины, мужская логика – женской интуиции (отметим, что проведенный нами опрос студентов (!) подтвердил, что данные установки продолжают «работать» и сегодня).

Данный факт объясняется ведущей ролью мужчины в социуме на протяжении всей истории развития русского общества, включая современный период. Еще в большей степени это относится к нашему историческому прошлому. Свидетельством тому является, в частности, наличие у славян, в том числе восточных, двух именований взрослого мужчины: человек и муж, в отличие от обозначения женщины (*gena). Для сравнения: в английском имеется только одно слово – man, соотносимое либо с *men-/*man- – ‘думать’, либо с make – ‘создавать, делать’; то же в немецком – Mann; в этот же ряд входит голл. mannekijn – ‘человек’, откуда в рус. манекен. Следовательно, в праславянском имелось существенное различие в семантике слов *mǫžь и *čelovekъ.

О.Н. Трубачев и другие этимологи полагают, что славянское *mǫžь, к которому восходит рус. муж – ‘мужчина’, образовано самостоятельно из и.-е. *man – ‘мужчина’ с помощью суффиксов: *mon-g-io-s. Большинство исследователей сходятся во мнениях относительно исходного значения этого слова, соотнося его с др.-инд. manu- / man- – ‘думать, мыслить’ (ср. греч. mania – ‘то, о чем беспрестанно думаешь, постоянный предмет мысли’; инд. мантра – ‘совет’, отсюда мантрин – ‘советник’, затем, посредством португальского, мандарин – название чиновников в феодальном Китае, данное португальцами), хотя такие образные значения, предполагаемые для глубокой древности, по мнению О.Н. Трубачева, «вызывают оправданное недоверие».

Позволив себе не согласиться с последним, мы предположили, что такая связь имела место. В этом случае выстраивается следующий семантический ряд: ст.-сл. МѪЖЬ – лат. Mental – ст.-сл. ПАМѦТЬ (ср.: рус. память, поминать) – др.-инд. manas – ‘ум’, где as – суффиксальный элемент (ср.: radzas – ‘действие’ и др.). Если все входящие в указанный ряд образования восходят к одному древнему корню, то слав. *mangios – это прежде всего существо, наделенное разумом.

Следовательно, у славян осмысление познающего субъекта сформировалось в контексте патриархальных представлений, в соответствии с которыми разум ассоциирован прежде всего с мужчиной, что нашло отражение в указанной номинанте. Соответствие обнаруживается в немецком языке, где в ядро концепта «Мужчина», в отличие от концепта «Женщина», входит такой ценностный признак, как интеллект [Красавский, Позолотин 2002: 157].

По мере развития человек (согласно патриархальным представлениям – мужчина) обретал разум (др.-рус. розум). Еще в древнерусском слово ум (< и.-е. *oumos, суффиксальное образование, где корень *au- выражал значения ‘воспринимать органами чувств’, ‘понимать’ [Черных II: 289–290]) означало и собственно способность мыслить – ‘ум’, и ‘мысль’, и ‘понимание’, и ‘душу’ [Срезневский III: 53–56]. В то же время приставка роз-/раз- этимологизируется как производное от *ord-z- – ‘разделять’. При этом сема «отдельный» (раз-ум), которая является составляющей концептуализации души как дискретной сущности, предполагает наличие в архаичной когнитивной парадигме славян некоего целого, первоисточника человеческого разума, в котором можно усмотреть один из культуроспецифичных вариантов представлений о Мировом разуме, по-видимому, носящих общеиндоевропейский характер.

Наличие разума, согласно воззрениям древних славян, обеспечивается преемственностью информации – памятью, чему имеются собственно языковые доказательства. Поскольку слово беспамятство в русском и белорусском языках означает не только потерю сознания, но и безумие, можно утверждать, что лексема память некогда означала, помимо прочего, разум (ср.: о.-слав. *ment-, англ. mental – ‘умственный’; ‘ментальный’, по-видимому, этимологически восходящие к и.-е. *men- – ‘думать’). Следовательно, невозможность помнить расценивалась древними как отсутствие разума: беспамятный – тот же манкурт, ‘безумец, лишенный памяти’.

Типологически сходное обнаруживается в древнеиндийских ведах: «Наивысшим проявлением природы <…> является махат – вселенский интеллект, частицей которого является интеллект отдельного человека <...>. При этом каждый наш поступок, каждая наша мысль оставляет впечатление в уме». Следовательно, еще древние индийцы отразили в языке свои представления о связи разума и памяти (заметим, этимологи считают санскрит языком, вышедшим непосредственно из индоевропейского, иногда даже отождествляют его с последним).

Вероятно, можно говорить об изначальном синкретизме пракорня *man-:*men- (и разум, и память, а затем и носитель этих свойств – Homo sapiens), отражающем синкретизм самого понятия, свидетельством чему являются, в частности, неславянские соответствия: в хантыйском языке слово namas представляет собой полисемант со значениями ‘мысль’, ‘память’, ‘ум’. Известно, что древний историк, автор истории Египта на греческом языке (2-я половина IV - нач. III вв. до н.э.) носил имя Манефон (‘голос разума’ < ‘голос памяти’); а мифический прародитель людей (тождественный ветхозаветному Адаму), согласно индийским ведам, именовался Ману.

Память, таким образом, представлялась как «информационное хранилище» (ср.: хранить в памяти, держать в памяти; памятка – ‘свод наставлений правил или книжка, содержащая свод подобных правил’) и «коллективный разум» этноса, а отсюда – и конкретного индивидуума (память – 3. Способность осмысленно воспринимать окружающее, отдавать отчет в своих поступках, чувствах; сознание [МАС: III: 16]).

В этой связи представляет интерес современный диалектный глагол выпомнить (севернорусские говоры) – ‘вспомнить’, в котором приставка вы- – ‘достать из’ (ср.: вынуть, выдернуть и подоб.) – указывает на способ получения информации. В том же ареале употребляется энантиосемичный глагол запамятовать – ‘забыть’ (= «потерять в глубинах памяти») и ‘крепко-накрепко запомнить’ (= «положить на хранение в память»), ср. также рус. забыть, откуда забытье, ц.-сл. забвение, репрезентирующие факт отнесения информации за границы бытия (в небытие).

Следовательно, память в древней языковой картине мира концептуализировалась как оболочка разума, о чем, помимо прочего, свидетельствует словообразовательная структура лексемы, включающей упомянутый корень и префикс па- со значением ‘поверх, сверху’ (ср. паводок). В то же время эта «оболочка» состояла из двух взаимосвязанных структур: архив индивидуальной и хранилище коллективной (этнической) информации.

Высшей степенью индивидуального ментального развития является мудрость (< о.-слав. *mǫdrъ < *mandrъ, где *-r- – суффиксальный элемент; ср.: родств. лит. mandras – ‘бодрый’, ‘деятельный’, ‘умный’; нем. munter – ‘усердный’), которая обеспечивалась большим объемом информации, хранящейся в памяти. Отметим: умудренность – ‘обладание большим опытом, знаниями’, умудренный – ‘много знающий’, где приставка у- означает предельную степень овладения знаниями.

О.А. Черепанова на основании анализа проповеднической литературы делает вывод о том, что «мудрость – это качество одаренного большим умом и обладающего жизненным опытом» человека (в альтернации «чистота божия» противопоставляется «мудрости плотней», то есть плотской (= человеческой)), причем именно такое значение слова полагается актуальным для языка с самого раннего времени, особенно для восточнославянского ареала [Черепанова 1991: 191].

Противопоставление мудрость – глупость (где глупость – слово, этимологически родственное прилагательному глухой [Шанский 1971: 105]) репрезентирует способ обретения мудрости – на слух (ср. ухо в значении ‘способность слышать, слух’: чуткое ухо), слушая и только затем – запоминая.

Таким образом, в основе мудрости лежит, прежде всего, знание, а сама мудрость достигается посредством целенаправленного отбора (запоминания) познанного и последующего развития уже узнанного. А это под силу только умному, деятельному и усердному человеку, который многое хранит в памяти и которому многое ведомо.

Примечательно, что глагол знать имеет в Полесье диалектное значение ‘обладать магическим знанием’, то есть знанием, данным свыше (ср. божий дар – ‘талант’). Следовательно, в соответствии с древнейшими представлениями, именно особое, глубинное знание отличает мудрого человека от прочих людей. Такой человек словно отмечен знамением, и потому знаменит (подчеркнем: *znamen в исходных славянских значениях «знак», «печать» – это не просто знание, но знание, отмеченное, установленное, воспринятое людьми) и знаменателен (ср. также знатный – изначально ‘известный’, ‘тот, кого знают по имени’).

Это человек, который пользуется особым почетом, уважением, за которым идут другие. Отсюда проистекает еще одна идея – идея, запечатленная в слове руководитель, ибо только по-настоящему мудрый человек может не просто управлять, но направлять деятельность других, быть во главе ее [см.: МАС: III: 739]. Отметим, что с и.-е. *dous – ‘рука’ соотносится лат. deus – ‘бог’, то есть ‘тот, который наделяет’, а значит, ‘отдает’, в том числе – знания.

Представления о руке как инструменте передачи опыта, знаний находят отражение в семантике глаголе учить – ‘передавать кому-л. свои знания, умения, навыки’ и ‘наставлять кого-л.’ При этом и.-е. корень *ouk- означал не только ‘привыкать’, но и ‘доверять’, то есть учитель – это тот, кому мы вверяем себя, в чьи руки себя отдаем.

Все эти языковые соответствия, со своей стороны, подтверждают наличие древнейшей связи значений ‘рука’ и ‘человек’: manus (лат.) – man (англ.) – Mann (нем.), сравним также др.-инд. manas – ‘ум’, в котором запечатлена способность человека мыслить. При этом М.М. Маковский [1996: 282] полагает, что слова со значением ‘рука’ могут символизировать Мировой разум: manus à mens – ‘разум’ (лат.). Типологические параллели имеются и в других индревропейских языках. Можно полагать, что лат. manus – ‘рука’ (ср.: мануальный, манускрипт, мануфактура, манипуляция (< manipulus – ‘пригоршня, горсть’) также является образованием от древнего корня *man – ‘человек’. Следовательно, в этот ряд органично включается славянское *mǫžь (муж – в старшем значении ‘мужчина’, ‘человек’).

Данные образования закономерно оказались элементами одного концептуального поля (ср. в рус. поговорке: Где рука, там и голова). Так, по результатам кластер-анализа семантической структуры образной репрезентации лексем В.Ф. Петренко [1997: 156] делает вывод о том, что «человеческие руки <…> выступают устойчивым символом присутствия самого человека, наличия активного человеческого начала». Об этом, в частности, свидетельствует семантика образований указывать, дать указание, соотносимых с концептом «Рука» (ср.: указательный палец).

Таким образом, если др.-инд. manas – способность человека мыслить, то лат. manus – это инструмент, орудие познания окружающей действительности человека.

В русском языке это обусловило развитие символических употреблений руки как символа человека, а также как символа самого труда, деятельности [МАС: III: 737], ср.: во всем чувствовалась его рука.

Кроме того, метафорически существительное рука употребляется для обозначения власти, покровительства, руководства, а также самого человека, который имеет власть, влияние, может оказать покровительство, содействие кому-либо [См.: МАС: III: 737], что нашло отражение в таких устойчивых сочетаниях, как сильная рука, твердая рука, рука друга (товарища), рука помощи и др.

В этом контексте показательны и такие фразеологизмы, как набить руку – ‘научиться делать что-л. хорошо’; не покладая рук – ‘без перерыва, без отдыха (о работе)’; гореть в руках – ‘спориться (о какой-л. работе)’.

Знаком присутствия, причастности мыслящего субъекта являются выражения держать руку (на пульсе) – ‘быть в курсе дел’; приложить руки (руку) к чему-л. – ‘принять участие в чем-л.’.

Представления о руке находят отражение в оценке человека: золотые руки – о человеке, мастерски выполняющем ту или иную работу; легкая рука – о человеке, который приносит удачу в деле.

Поскольку значения ‘думать’ и ‘делать (руками)’ оказываются рядоположенными; можно с уверенностью полагать, что это значения одного архетипического корня-синкреты, в котором еще индоевропейцы, а затем и славяне отразили свои представления о человеке как существе разумном и действующем, мыслящем и созидающем.

Дальнейшее развитие отдельных языков, лексические трансформации привели к тому, что связь значений ‘разум’ – ‘рука’ не просматривается под позднейшими наслоениями. Так, на смену др.-англ. mund – ‘рука’ (вероятно, родств. рус. мудрый, мудрость) приходит современное hand, и возможная исходная семантическая диада mund (‘рука’) – mind (‘разум’) распадается. Однако она имманентно присутствует в греч. mantike («искусство прорицания, гадание, приемы предсказания будущего» < «гадание по руке») и в славянском *mǫžь.

Таким образом, включение в лексико-семантический ряд ум – разум – память – мудрость слова муж (точнее – его более древних аналогов) эксплицировало познающий и вследствие этого разумно действующий субъект, прежде всего – мужчину. В силу этого человек был поставлен в центр мироздания, которое в результате оказывалось существующим вокруг него и для него, иначе – присваивалось им в процессе познания, становилось в буквальном смысле слова окружающим миром, превращаясь из хаоса в космос.

И в этом процессе общечеловеческого развития особая роль отводится мудрому человеку со всеми атрибутами этого качества, то есть человеку, наделенному бодрым и деятельностным умом, талантливому и усердному, человеку-руководителю, открывающему новое и отдающему свои знания окружающим.

Нетрудно заметить, что все эти качества в полной мере относятся к юбиляру – настоящему мужчине, талантливому ученому и учителю, твердой рукой определяющему диалектику языкового сознания своих учеников, мудрому руководителю и наставнику, основателю Курской научной школы лингвофольклористики, Заслуженному деятелю науки Российской Федерации, профессору Александру Тимофеевичу Хроленко, созидающему из хаоса разрозненных арте- и ментифактов упорядоченный космос этноязыковой картины мира.

Библиографический список

• Ерахтин, А.В. Актуалистический метод и его роль в реконструкциях филогенеза мышления, сознания и языка / А.В. Ерахтин // Диалектика познания и активность сознания. – Иваново, 1985. – С.55–68.
• Красавский, Н.А. Метафора как источник инвективных номинаций человека (на материале современного немецкого языка) / Н.А. Красавский, А.Ю. Позолотин // Реальность, язык и сознание. Международный межвузовский сборник научных трудов. Вып.2. – Тамбов : Изд-во ТГУ, 2002. – С.153–162.
• Маковский, М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках / М.М. Маковский. – М. : ВЛАДОС, 1996. – 416 с.
• МАС – Словарь русского языка / под ред. А.П. Евгеньевой. Т. 1–4. – М. : Рус. язык, 1985-1988.
• Петренко, В.Ф. Основы психосемантики / В.Ф. Петренко. – М. : Изд-во МГУ, 1997. – 400 с.
• Срезневский, И.И. Материалы для словаря древнерусского языка / И.И. Срезневский. – СПб., 1893-1912. – Т. 1–3.
• Трубачев, О.Н. Термины кровного родства / О.Н. Трубачев // История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя. – М. : Изд-во АН СССР, 1959. – С.18–147.
• Хроленко, А.Т. Теория языка / А.Т. Хроленко. – Курск : Изд-во КГПУ, 2002. – 332 с.
• Черепанова, О.А. Альтернативные конструкции в проповеднической литературе / О.А. Черепанова // Древнерусский язык домонгольской поры. – Л. : Изд-во ЛГУ, 1991. – С.183–193.
• Черных, П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка / П.Я. Черных. – М., 1994. – Т.1–2.
• Шанский, Н.М. Краткий этимологический словарь русского языка / Н.М. Шанский, В.В. Иванов, Т.В. Шанская. – М. : Просвещение, 1971. – 542 с.

М.А. Бобунова

БАНЯ ПАРИТ, БАНЯ ПРАВИТ

(ЛЕКСИКОГРАФИЧЕСКИЙ «ПОРТРЕТ» СЛОВА БАНЯ В РУССКОМ ФОЛЬКЛОРЕ)

Среди разнообразных способов сохранения народных традиций выделяется такая форма, как лексикографическое описание языка фольклора. Целесообразность создания специальных словарей устно-поэтической речи, отражающей особый образ видения мира – так называемую фольклорную картину мира, обусловлена тем, что словарная форма позволяет представить материал полно, объективно, системно и лаконично, а потому является надежной базой для научных разысканий разного рода. Именно словарь, на наш взгляд, помогает нарисовать многогранный лексикографический «портрет» любого слова.

Продемонстрируем сказанное на примере одной лексемы баня, которая обычно используется для характеристики национальных привычек славян, и прежде всего русских. Как вид специальной постройки для мытья баня часто становилась локусом для совершения некоторых семейных обрядов. В этнолингвистическом словаре «Славянские древности» описываются свадебная баня, баня для рожениц, баня для мертвых с их видами и ритуалами. Баня была традиционным местом девичьих гаданий о суженом-ряженом. Кроме того, в народных верованиях баня воспринималась как место контактов с нечистой силой, что определило появление особых поверий о бане и сформировало своеобразный «банный этикет» [СД: 1: 138–140].

Какой же рисуется баня в русском фольклоре? Выявить это помогают словарные материалы, подготовленные по разным жанрам, поскольку «в фольклоре все преломляется в жанре, начиная со стиля и кончая конкретными языковыми явлениями» [Оссовецкий 1952: 97].

Как оказалось, в онежском эпосе (Гильф.) слово баня сюжетно обусловлено. Зафиксированное в былинах о Ставре, оно используется в определенном фрагменте «испытания» героя. За похвальбу перед князем Владимиром Ставр посажен в «погреба глубокие», в связи с чем к нему на выручку спешит супруга, наряженная послом. Для того чтобы развеять сомнения в том, что перед князем именно мужчина, а не женщина, послу необходимо пройти несколько «испытаний», одно из которых – баня: А я могу посла поотведати: Истоплю я парну баенку, Сходим мы с послом попариться (Гильф. 1, № 21). Однако переодетый «посол» настолько быстр, ловок и умен, что успевает помыться и попариться до прихода князя или его верных слуг:

Но покудова Владимир снаряжается,

А посол той порой во баенки попарился.

Из байни-то идет, ему и честь отдает (Гильф. 2, № 151);

Направили они слуг своих верныих

За ним да вслед в парну баенку,

А он уж с баенки на встречу идет

и благодарность отдает (Гильф. 2, № 109).

Предложение продолжить банные процедуры (Я бы в баенку пришел а тебе пару поддал – Гильф. 2, № 151) послом наотрез отвергаются: Недосуг нам долго в байне гладиться (Гильф. 1, № 7); Недосуг ведь долго да нам чваниться А во баянки-то долго да нам париться (Гильф. 2, № 151); У нас ведь справы не по царскому, А у нас справы по дорожному (Гильф. 2, № 140). Таким образом, все попытки «поотведать посла» оказываются тщетными.

В других фольклорных жанрах, даже генетически близких (балладах и исторических песнях), подобные мотивы не обнаружены. В русских балладах (Баллады), в основе которых лежат трагические конфликты и центральным мотивом которых является мотив злодеяния, баня оказывается местом убийства. Объектом насилия обычно становится женщина (невеста, жена, сноха), а губителем – жених, муж или свекровь. Жертва часто невинна, или ее вина заключается в том, что муж хочет (или его уговаривают) жениться на другой. Для этого он заставляет жену истопить баню, которая становится для нее не только местом казни, но и последним пристанищем: Отворила Марфа баню – Сидит Федор, ножик точит. Резвы ноги подкосились, Белы руки опустились, Головушка с плеч скатилась. Зарезал Федор Марфу, Схоронил в бане под полочком (Баллады, № 161).

Вина женщины может быть и в том, что она оказывается недостойной, с точки зрения матери, избранницей любимого сына, который женился без родительского благословления. Недовольная выбором сына, а также просьбой беречь и лелеять «княгиню» в его отсутствие, свекровь изводит невестку: Не успел как князь Михайло Да от нова двора отъехать, Его маменька родима Парну баню да истопила, Ключеву воду носила, Серый камень да нажигала И княгиню да в баню звала, И княгиню да Екатерину, Да на полочек посылала, Сер камень на грудь клала И младенца да выжигала (Баллады, № 195).

Лишь в одной исторической балладе «Гришка-Расстрига» баня упоминается в другой ситуации, обычной для исторических песен XVII века (ИП-17). Сюжет о Гришке Отрепьеве, как и другие сюжеты песен, строились на базе исторических фактов и явлений, однако историческая песня широко использует поэтический вымысел.

Самозваный царь, «собака-вор» Гришка Отрепьев назвался прямым царем «Митрием да Московским», сел на царство и, не успев воцариться, захотел жениться. В жены он взял «злу еретницу-безбожницу» Маринку Юрьевну из «проклятой Литвы». Сюжет песни развертывается в бытовых эпизодах и построен на конфликте между Гришкой, с одной стороны, и князьями, боярами, купцами, думцами, воеводами, добрыми людьми, народом – с другой: Взял Гришка Маришку-королевичну, Заводил закон по-своему: Князи-бояра к обедне шли, А и Гришка с Маришкой в байну шел; Князи-бояра от обедни шли, А и Гришка с Маришкой из байни идет (ИП-17, № 12).

Для демонстрации сюжетного конфликта церковная служба, совершаемая рано утром (заутреня) и христианское богослужение (обедня) противопоставляются походу в баню:

Да бояра-ты пошли ко заутрены,

Да Гришка с Маришкой во баину пошел;

Да бояра-ты идут от заутрены,

Да и Гришка с Маришкой из баины идё (ИП-17, № 11).

В исторических песнях XVIII в. (ИП-18) баня упоминается лишь однажды в сюжете «Царевича Алексея хотят казнить» (ИП-18, № 230), а в песнях XIX в. (ИП-19) существительное баня не зафиксировано ни разу.

В необрядовой лирике лексема баня низкочастотна и используется для наименования постройки утилитарного назначения. В частности, в северных лирических песнях (Соб.) отразилась традиция ходить в баню по субботам: По субботам буду баенку топить, Тебя, милая, во баенку водить! (Соб., 3, № 136). Обещание топить баню дает наказанный старый муж, которого лирическая героиня спускает во сине море: Уж ты, женушка, жена моя! Ты достань-ка из синя моря меня! Буду всякие работы работать: По ночам буду ребятушек качать, По субботам буду баенки топить, Тебя, милая, во баенку водить! (Соб. 3, № 137). Кроме того, в лирических песнях находим подтверждение того, что баня служила местом изоляции женщины на время родов: Приносила у соседа в деннике, Пеленала в бане пареной на полке Во пеленочки полотняные, Во три пояса шелковые (Соб. 3, № 144).

Еще одна функция бани проявляется в свадебных причитаниях, где эта постройка становится местом «символического прощания с девичеством, предметным воплощением которого является красота» [Никитина 2000: 77]: Позабыла девью красоту Я во жаркой парной баенке На точеном новом столбике [Никитина 2000: 82]. Таким образом, в разных фольклорных жанрах баня рисуется по-разному и упоминается с разными целями.

В пределах одного жанра существенных отличий не наблюдается, хотя и тут можно говорить о пространственной дифференциации материала. Например, в сибирском эпосе (Сибирь) существительное баня употребляется не только в сюжете о Ставре, но и в былине «Илья Муромец на Соколе-корабле». Необычный корабль, имеющий звериный облик, в изложении сибирских сказителей приобретает дополнительные характеристики:

А еще что было на Соколе на корабле? Три было церкви соборныя,

Три было базара гостиные, Три было бани торговые (Сибирь, № 40).

Три (две) бани торговые, три базара гостиные и три церкви соборные (две мачты дубовые) – вот необходимые атрибуты фантастического корабля. А в беломорских былинах А. Маркова (Марков) и архангельских былинах А.Д. Григорьева (Григорьев) бани вместе с кузницами становятся показателем богатого двора Дюка:

Да настроены у Дюка-та были кузьници,

Да настроены у Дюка-та были банечьки (Марков, № 10);

А-й испостроён был у Дюка широкой двор,

Да не мал, не велик был – на семи вёрстах.

Ишша кузьници, байны были в шыроком двори;

Ишша кузьници-ти, байны да были медныя (Григорьев, № 230).

В то же время в эпических песнях Кирши Данилова, Карельского Поморья и Поволжья существительное баня не встретилось ни разу, хотя былины с указанными сюжетами были известны местным сказителям.

Обратимся теперь к сравнению языковых «портретов» анализируемого слова. В онежском эпосе для наименования специального помещения, где моются и парятся, используется диалектная лексема байна / байня ‘баня’ [СРНГ: 2: 43] и диминутивные наименования баенка, баянка, баянька. По сравнению с лирическими песнями, в которых зафиксировано всего две лексемы (баня и баенка), русские баллады и исторические песни отличаются более разнообразным рядом наименований. ИП – баня, баина, байна, баенка, банюшка; мыльня ‘баня’ [СРНГ: 19: 55], мыльная; паруша ‘баня’ [СРНГ: 25: 246]. Баллады – баня, байна, банька, баенка, мыленка.

Вор Гришка-Расстрижка во мыльню пошел (ИП-17, №7);

Да Гришка-Расстрижка он с мыльной идет (ИП-17, № 17);

Он ушел да во мыльну во парушу

Да помыться да попариться (ИП-18, № 230);

Его матушка родима Жарко мыленку топила (Баллады, № 194).

Отметим также особую фольклорную конструкцию банюшка-паруша [СРНГ: 25: 247], зафиксированную в былинах Сибири: Истопите-ка банюшку-парушу, Этого я посла изведаю (Сибирь, № 130).

Важным средством изобразительности и выразительности в фольклорном тексте становятся атрибуты, которые реализуются в форме постоянных эпитетов и переменных определений. Сопоставление атрибутивных пар разных фольклорных жанров позволяет выявить общежанровое эпитетосочетание парная баня ‘горячая, в пару’ [Даль: 3: 21], чаще всего встречающееся в онежских былинах и балладах, а также межжанровые (новая баня, жаркая баня) и одножанровые (торговая баня ‘общенародная’ [Даль: 4: 419] – былины; девья / дивья баня, отцовская баня – свадебные причитания) атрибутивные сочетания. Для характеристики бани часто используется несколько определений, составляющих атрибутивную цепочку: мыльный теплый, парный не угарный, не жаркий не парный. В отдельных случаях такая цепочка является базой для возникновения композита, например: теплый парный → теплопарный:

А сходить с дороги в теплу парну баенку…

...А отдохнешь после теплопарной баенки (Гильф. 1, № 7).

Существительное баня редко выступает в роли субъекта предложения, для анализируемой лексемы более характерна зависимая позиция. Наиболее разнообразный ряд управляющих глаголов выявлен нами в онежских былинах. Эти глаголы можно распределить по нескольким тематическим группам.

1. Подготовка бани (вытопить, истопить, стопить): Истопили парну баенку (Гильф. 2, № 109).

2. Приглашение в баню (направить в б., позвать в б., попросить в б., пожаловать в б.): А пожалуй-ко ты в теплу парну баенку (Гильф. 1, № 7).

3. Подготовка к бане (сбираться в б.): И скорее этот рыцарь роздевался, В парну баенку сбирался (Гильф. 2, № 109).

4. Направленное движение (идти в б., пойти в б., прийти в б., сходить в б., идти из б., справиться с б.): Солнышко Владимир иде в баенку, А молодой посол иде из баенки (Гильф. 1, № 21).

5. Нахождение в бане. Эта группа включает две подгруппы:

а) процесс мытья (париться в б., попариться в б., отпариться в б.): А посол той порой во баенки попарился (Гильф. 2, № 151);

б) другие действия (гладиться в б. ‘ласкаться, нежиться’ [СРНГ: 6: 179], подождать в б.): Ты же мене в баенки не подождал (Гильф. 2, № 151).

6. Этикетная благодарность (благодарствовать на б.): Благодарствуешь, Владимир стольнё-киевской, Да на тепло-парною вашей на баенки (Гильф. 1, № 7).

7. Релаксация (отдохнуть после б., не худо бы после б.): Не угодно ли тебе да после парной баенки Отдохнуть во ложни-то во теплыи? (Гильф. 2, № 175).

В других жанрах фольклора выделяются подобные тематические группы, хотя сами ряды могут варьироваться. Например, в балладах были отмечены следующие глаголы: подготовка бани (затопить, топить, истопить); приглашение в баню (звать в б., зазвать в б. помыться, созвать в б. помыться); глаголы движения (пойти в б., ступать в б., подойти к б., подходить к б., прийти из б., приходить из б.). Интересно, что процесс мытья в бане, описанный в былинах, исторических песнях (мыться, париться в б.) и свадебных причитаниях (помыться, попариться в б.), не характерен для необрядовых лирических песен и баллад.

Наряду с общими глагольными сочетаниями можно выделить конструкции, обусловленные жанром или сюжетом. Например, в лирических песнях – пеленать в б., в балладах – найти пропажу [убитую дочь] в б. на полке, схоронить в б. под полочком, в свадебных причитаниях – смыть / спарить / позабыть красоту в б.

Итак, общий «портрет» бани в русском фольклоре складывается из картинок разных жанров, в результате чего возникает многослойный, полифункциональный образ строения не только утилитарного назначения. Создать такой объемный «портрет» помогают методики и приемы фольклорной лексикографии, важными принципами которой являются опора на жанровую дифференциацию материала и учет актуальных текстовых связей описываемого слова.

Список источников

• Баллады – Баллады / Сост., подгот. текстов и коммент. Б.П. Кирдана. – М. : Русская книга, 2001.
• Гильф. – Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года : в 3-х т. – 2-е изд. – СПб., 1894–1900. – Т. 1–3.
• Григорьев – Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899-1901 гг. – СПб., 1910. – Т. 3.
• ИП-17 – Исторические песни XVII века. – М.–Л. : Наука, 1966.
• ИП-18 – Исторические песни XVIII века. – Л. : Наука, 1971.
• ИП-19 – Исторические песни XIX века. – Л. : Наука, 1973.
• Марков – Беломорские былины, записанные А. Марковым. – М. : Т-во скоропечатни А.А. Левенсон, 1901.
• Сибирь – Русская эпическая поэзия Сибири и Дальнего Востока. – Новосибирск : Наука, 1991.
• Соб. – Великорусские народные песни : в 7-и т. / Изданы А.И. Соболевским. – СПб., 1895–1902. – Т. 2–3.
  

Список использованных словарей

• Даль – Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4-х т. / В.И. Даль. – М. : Рус. яз., 2000. – Т. 1–4.
• СД – Славянские древности : Этнолингвистический словарь в 5-ти томах. – М. : Международные отношения, 1995. – Т. 1. – 578 с.
• СРНГ – Словарь русских народных говоров. – М.; Л.; СПб. : Наука, 1965-2006. – Вып. 1–39.
  

Библиографический список

• Никитина, С.Е. Дом в свадебных причитаниях и духовных стихах (опыт тезаурусного описания) / С.Е. Никитина, Е.Ю. Кукушкина. – М. : ИЯз РАН, 2000. – 216 с.
• Оссовецкий, И.А. Об изучении языка русского фольклора / И.А. Оссовецкий // Вопросы языкознания. – 1952. – № 3. – С. 93–112.

 

И.С. Климас

ВЗГЛЯНУ, ВЗГЛЯНУ ЗА ОКОШКО: БЕЖИТ ЛЕГОНЬКИЙ ДЕТИНКА

В современном русском языке существительное бег многозначно: 1. Действие по глаголу бегать (в 1 знач.) и бежать (в 1, 2, и 3 знач.). 2. Спортивное состязание или упражнение в беганье. 3. мн.ч. Гонки, состязания упряжных рысистых лошадей (или оленей, собак) на скорость. 4. мн.ч. Устар. Самовольный тайный уход, отъезд [МАС: I: 66]. Слова с корнем бег-//беж- составляют весьма представительное словообразовательное гнездо, включающее 156 единиц [Тихонов 1985: I: 88–89]. По наблюдениям лексикографов, бегать и бежать входят в 500 самых употребительных знаменательных слов русского языка, бег – среди 2500 самых важных русских слов [Система лексических минимумов… 2003: 47; 101].

Посмотрим, какое место занимает концепт «бег» в фольклорной языковой картине мира. В качестве материала мы использовали словник северных песен из собрания А.И. Соболевского «Великорусские народные песни» [Климас 1998: 41–56] и конкорданс песен Курской губернии, составленный на основе того же собрания [Бобунова 2007]. Материал сопоставим в количественном отношении: словник северных песен включает 3529 лексем, в конкордансе песен Курской губернии описано 3195 лексем.

В сравнительной таблице отмечены все случаи использования слов с корнем бег-//беж- с указанием количества словоупотреблений.

Мы видим, что в северных песнях зафиксировано 9 подобных лексем в 26 словоупотреблениях, в южных курских песнях – 7 лексем с общим количеством употреблений 16. При этом совпадений всего 4: бегать, бежать, побежать и разбегаться. В список попали почти исключительно глаголы, все они являются общеупотребительными, литературными словами.

В одной из вологодских хороводных песен дважды встретилось существительное бегуночек, очевидно, диминутивное образование от слова бегунок. «Словарь русского языка» фиксирует устаревшее значение для формы множественного числа бегунки – ‘беговые дрожки или сани’ [МАС: I: 67]. В «Словаре русских народных говоров» дано два значения слова бегунок: 1. ‘Мелкий оптовый скупщик скота’. 2. ‘= бегушки (быстро передвиг-ся)’ [СРНГ: II: 172–173]. Песенный контекст, скорее всего, проявляет значение, приведенное в словаре В.И. Даля: Бегунок, бегунец, бегун, более уптрб. говоря о лошади [Даль: I: 151].

Мимо моего теремочка, //

Пробежал тут бегуночек. //

Что на этом бегуночке //

Сидит удалой молодчик (Соб., т.III, № 236).

«Молодчик» может передвигаться и на/в санях, однако о том, что под бегуночком подразумевается именно лошадь, свидетельствуют форма единственного числа существительного, а также субъектная функция (бегуночек пробежал).

Исследуем синтагматические связи глагольных лексем, чтобы выявить особенности их семантики и употребления в фольклорном тексте.

Бегают в северных песнях «Сеня-косеня», а в южных – <девушки>, но конкретная семантика глагола различается. В вологодской игровой песне глагол бегать употребляется в повелительном наклонении и означает ‘быстро двигаться взад и вперед’ [МАС: I: 67]:

Сеня-косеня, // Не бегай по сеням, //

Не топай ногой, // Не качай головой, – //

Мне не быть за тобой (Соб., т.III, № 241).

В курской песне проявлено другое значение – ‘от кого-чего. Прост. Избегать, сторониться’ [МАС: I: 66]:

Знали б, ведали, мы б не бегали, //

Мы бы замуж ишли за младых солдат (Соб., т.VI, № 168).

Однако в обоих случаях использование глагола бегать связано с ситуацией отказа от брачных намерений.

Бежать – самый употребительный в перечне глагол как в северных, так и в южных песнях. Лексема демонстрирует широкий семантический спектр, употребляясь в ряде значений, отмеченных в «Словаре русского языка». В пермских, архангельских и олонецких песнях субъектом действия чаще всего являются «корабличек», «речка» или «почта» (в результате метонимического переноса – ‘почтовая упряжка’). В сочетании со словами корабличек или почта глагол означает ‘быстро передвигаться (о средствах передвижения)’ [МАС: I: 68], например:

По задворьицу бежит почта, //

Бежит почта почтовая (Соб., т.II, № 27).

Бежать по отношению к речке – ‘течь, литься’ [МАС: I: 68]. Речка может бежать «промежду» деревнями, «из-под камешка», который лежит «в подворотенке». «Корабличек» всегда бежит «по морю». Интенсивность действия «корабличка» подчеркнута повтором субъектного глагола во всех отмеченных нами примерах. Показательно, что использование разных образов в устойчивых фрагментах песенного текста порождает определенные межстиховые связи глаголов: (речка) бежать – лежать, факультативно ряды могут дополняться глаголами стоять, плыть в форме плавет; (корабль) бежать – гулять или погуливать, иногда дополнительно играть.

По морю корабличек // Бежал таки, бежал, //

По корабличку Васильюшка // Гулял таки, гулял, //

Во звончаты гусельцы // Играл таки, играл (Соб., т.III, № 251).

В южных курских песнях нам встретился только один аналогичный пример: Под воротнею бел камушек лежит, // Из-под камушка ручейчик бежит (Соб., т.V, № 347).

В остальных случаях глагол бежать обозначает действия песенных персонажей. В северных песнях это «молоденька», «легонький детинка», «девица», «Ваня». Во многих таких случаях глагол употребляется в составе синонимических пар в границах стихотворной строки: бежала, поспешала; бежал, торопился. Средством интенсификации действия являются и контекстуальные связи с другими словами, обозначающими быстрое движение (поспешлива, скоренько). Место бега персонажей обычно идентифицируется как рукотворные предметы: «по новым сеням», «по мосточку».

Поэтика южнорусских песен характеризует как бегущую только лирическую героиню, женский персонаж. Причем бег характеризуется большой интенсивностью и внезапностью: Я скорешенько с постелюшки вставала, // На босу ногу башмачки надевала, // широким двором бежала, поспешала (Соб., т. II, № 418); Сломя голову бежала // У худой рубашонке (Соб., т. IV, № 554); В чем лежала, в том бежала (Соб., т. IV, № 554); Бежала, бежала, приустала, // С дорожки свильнула, приуснула (Соб., т.V, № 591).

Совпали в южных и северных фольклорных произведениях и глаголы побежать и разбегаться. Побежать «на улицу» или «к милу» также стремится лирическая героиня. В вологодской игровой песне лексема побежать соседствует с другими словами, обозначающими быстрые, внезапные действия или модификаторы действий:

Я встряхнуся, встрепенуся, молода, //

Побегу к милу скорешенько (Соб., т. II, № 201).

Разбегаются в пермской и курской песнях персонажи животного мира – «гуси» или «соболи». Известно символическое значение этих зоонимических образов в русском фольклоре, связанных с брачными мотивами. В южно-русской лирике отмечен и парный по виду глагол разбежаться, характеризующий действия «красных девушек»:

Красны девушки испужалися, //

Испужалися, разбежалися (Соб., т. VI, № 168).

Глаголы выбегать, добежать и пробежать зафиксированы только в северных песнях. Как правило, в узусе использование подобных приставочных образований предполагает указание на обстоятельство места: выбегать (откуда?), добежать (до чего?). В фольклорных текстах только при глаголе пробежать есть обстоятельство (мимо теремочка); в других случаях внимание сосредоточено на самом быстром действии как реакции лирических героев на какие-то события. Так, завидев любимого, Красавица выбегала, // Воротечка отпирала (Соб., т. III, № 336). «Невестушки», которые слышат в саду пение пташечки – покинувшей родительский дом дочери, – хотят добежать и прогнать ее прочь (Соб., т. III, № 24).

Интересно употребление в курской песне глагола прибежать, который означает ‘приехать (на коне или в санях)’; такое значение отсутствует в современных толковых словарях.

Вечор ко мне милый прибежит, //

Он на тройке, на буланых лошадях, //

Он на новых на досчатых на санях (Соб., т. II, № 363).

В целом можно отметить, что глаголы с корнем бег-//беж- в фольклорной лирике часто характеризуют разнообразные перипетии любовных отношений, например, супружескую неверность

Я по воду пойду, к тебе забегу (Соб., т. II, № 261)

или настойчивые ухаживания, которые отвергаются героиней

На встречу младеньке // Донской младой казак; //

Вперед забегает, // Глазом зазирает, //

За ручку хватает, // Ручку пожимает. //

Ты не забегай, казачек, // Ты не забегай, молодой с Москвы!

(Соб., т. II, № 48).

Возможно, это связано с наличием у глагола бегать просторечного значения ‘ухаживать’ [МАС: I: 67].

Итак, семантика и функции слов с корнем бег-/беж- в песенной лирике демонстрируют как общеязыковые, так и специфически фольклорные тенденции в осознании концепта «бег». К фольклорным особенностям можно отнести смысловую близость контекстов употребления лексем-репрезентантов, своеобразие субъекта действия, нередкое игнорирование «пространственной» составляющей в значении префиксальных глаголов, выраженные в тексте ассоциативные связи с другими глаголами. Иная семантика, нежели в современных словарях, отмечена у слов прибежать, бегуночек. Наш анализ не выявил явных территориальных отличий в употреблении слов с корнем бег-/беж- в северных и южных народных песнях.

Использованная литература, источники, словари

Бобунова, М.А. Конкорданс русской народной песни : Песни Курской губернии / М.А. Бобунова, А.Т. Хроленко. – Курск : Изд-во Курск. гос. ун-та, 2007.

Великорусские народные песни / Изд. проф. А.И. Соболевским : в 7 т. – СПб. : Гос. типография, 1895–1902. – Т.II–VI. (Соб.).

Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. / В.И. Даль. – М. : Русский язык, 1981. – Т. 1.

Климас, И.С. Словник и частотный словарь северных песен из собрания А.И. Соболевского «Великорусские народные песни» / И.С. Климас // Фольклорная лексикография. – Курск : Изд-во Курск. гос. пед. ун-та, 1998. – Вып.10. –С. 41–72.

Система лексических минимумов современного русского языка : 10 лексических списков : от 500 до 5000 самых важных русских слов / Гос. ин-т рус. яз. им. А.С. Пушкина; Отд. Учеб. Лексикографии; Г.Ф. Богачева, Н.М. Луцкая, В.В. Морковкин, З.Д. Попова; под ред. В.В. Морковкина. – М. : ООО «Издательство Астрель» : ООО «Издательство АСТ», 2003.

Словарь русских народных говоров. Вып.2. Ба – Блазниться / гл. ред. Ф.П. Филин. – Л. : Наука, 1966. (СРНГ).

Словарь русского языка : в 4 т. – Изд-е 2, испр. и доп.– М. : Русский язык, 1981. – Т.1. (МАС).

Тихонов, А.Н. Словообразовательный словарь русского языка : в 2 т. / А.Н. Тихонов.– М. : Русский язык, 1985. – Т.1.

С.П. Праведников

«ОН ВОСТРО ЕЩЕ ЧИТАЕТ, НЕ ЗАПИНАЕТСЯ...»

При описании мира человека в эпосе лексика, называющая различные области интеллектуальной деятельности, занимает весьма существенное место (См.: [Бобунова 2006]). Это не случайно. Основные действующие лица былин – богатыри – люди, не только отличающиеся силой и храбростью, не только хорошо постигшие военное искусство, но и в большинстве своем прекрасно образованные, интеллектуально развитые, в совершенстве владеющие всеми навыками, присущими высококультурному человеку. О всесторонней талантливости эпического богатырства говорили многие исследователи русской былины. «Богатырь – богато одаренный, силами обильный, то есть слово одного корня с богатство, а также и с бог, божественный; богатыри – это, стало быть, люди, одаренные богатством, божественным изобилием сил» (Орест Миллер). «Богатырь происходит от слова бог через прилагательное богат, и собственно значит существо, одаренное высшими божескими преимуществами, как герой, происходящий от бога» (Ф.И. Буслаев) (Цит. по: [Калугин 1989: 102]). Степень проявления этих божественных качеств у разных богатырей разная. В наибольшей мере вежество, объединяющее в себе ум, грамотность и вежливость (или, по определению словаря русских народных говоров, ‘вежливость, воспитанность’ [СРНГ: 4: 95]), является характерной чертой Добрыни Никитича, хотя и другим богатырям оно не чуждо. «Добрыня обыкновенно выбирался в послы для самых трудных и щекотливых переговоров, потому что он говорить горазд, в речах разумен, с гостями почетлив, а сверх того и грамотою востер» [Буслаев 1987: 146].

Рассмотрим, какие же виды интеллектуальной деятельности преобладают в эпосе. Оперевшись на цитату Ф.И. Буслаева, остановимся на пяти глаголах, так или иначе связанных с интересующим нас смысловым полем, и посмотрим, насколько высок их ранг в сборниках эпических песен, записанных в разных местностях. Обратимся к частотным словарям «Онежских былин» А.Ф. Гильфердинга (7484 лексемы в 150449 словоупотреблениях) [Бобунова 2003], «Беломорских былин» А.В. Маркова (4034 лексемы, 50278 словоупотреблений) [Праведников 1997], мезенских былин из трехтомного собрания «Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг.» (4025 лексем, 55083 словоупотребления) [Праведников 2002₁], печорских былин в записи Н.Е. Ончукова (4246 лексем в 40277 словоупотреблениях) [Праведников 2002₂], былин Кирши Данилова (3889 лексем в 30072 словоупотреблениях) [Колотова 2005], сибирских былин (3148 лексем, 20503 словоупотребления) [Жирова 2001].

Необходимо пояснить, что в частотном словаре «Онежских былин» лексемы говорить и сказать соединены в одно целое, тогда как во всех других частотных словарях, представленных в таблице, эти лексемы даны как самостоятельные языковые единицы. И еще одно пояснение: в словники былин не были включены служебные слова, местоимения и имена собственные; исключение составляет словник былин Кирши Данилова; это не искажает общую картину распределения вышеуказанных слов в зависимости от частоты употребления. Так, во всех случаях стабильное первое место отведено глаголу говорить. Знать, писать, думать – в такой последовательности расположились следующие три лексемы. И несколько неожиданно устойчивое последнее место в нашем списке занимает глагол читать. На наш взгляд, именно он представляет наибольший интерес, поскольку наряду с глаголом писать представляет реализацию двух важнейших условий (или умений), без которых невозможно себе представить развитого в интеллектуальном отношении человека. Возможно предположение, что глагол, называющий процесс чтения, не столь активен в фольклорных текстах именно в силу некоей избирательности, «неповсеместности». Сравнительная редкость его употребления как бы подчеркивает саму значимость этого умения, является своеобразной характеристикой.

Чтобы проверить это предположение, рассмотрим, кто в фольклоре наделен способностью читать, что читают устнопоэтические персонажи, в каких ситуациях это происходит и т.п. Остановимся на трех жанрах: былине, лирической необрядовой песне и исторической песне, имея в виду, что состав фольклорной лексики «жанрово ориентирован и отражает основные понятия, формирующие языковую модель мира» [Климас 2005: 8].

Начнем с былины.

Для обозначения процесса чтения в былинах используются различные глаголы. Наиболее частотный и повсеместно распространенный глагол читать. Он отмечен в текстах беломорских, онежских, архангельских, печорских былин, где его частотность колеблется от 1 словоупотребления (кижские записи П.Н. Рыбникова) до 62 (свод былин Печоры). Не активен этот глагол в эпических текстах Сибири. Так, в южносибирских былинах, собранных С.И. Гуляевым, он не упоминается вообще. Правда, в русскоустьинской традиции он отмечен неоднократно, но употребление его связано с одним сюжетом, да и тот лишь условно относится к былинам. Это эпический духовный стих «Голубиная книга», о котором во вступительной статье к академическому изданию «Фольклор Русского Устья» С.Н. Азбелев пишет: «Примыкает к былинным записям зафиксированный здесь старший былевой стих “Голубиная книга”...» [Дьяконова 1986: 25]. В этом сборнике находятся четыре текста. Попутно обратим внимание на названия этих текстов и на то, о какой книге в них идет речь: №115 «Калига» (исполнительница А.Н. Шкулева сообщает о том, что калига читает книгу «Голубельный цвет»), №116 «О книге “Голубиный свет”», исполнитель Н.Г. Чихачев (в этом тексте не употребляется слово читать, но есть глагол прочитать) и №№117 и 118, имеющие одно название «Калига перехожая» (исполнитель С.П. Киселев; записи сделаны в разное время, вторая – через восемнадцать лет после первой; здесь речь идет о книге под названием «Голубельный свет» или во втором случае – «Голубельный швет»).

В сборнике «Русская эпическая поэзия Сибири и Дальнего Востока» глагол читать отмечен тоже только в текстах про Голубиную книгу. Все четыре текста из тома «Фольклор Русского Устья» включены сюда под одинаковым названием «Калика читает Голубиную книгу». Кроме того, к ним добавлены еще два текста, записанные на Индигирке (в одном случае есть глагол читать, в другом нет), и один текст, зафиксированный на Колыме, в котором глагол читать не наблюдается. Опираясь на данный сборник, констатируем, что глагол читать в эпических песнях не отмечен ни в бассейне Оби и Иртыша, ни на Алтае (подтверждается информация, полученная из сборника С.И. Гуляева), ни в Забайкалье, ни в бассейнах рек Енисея, Ангары, Лены, Нижней Тунгуски и Анадыри. Не популярен этот глагол и в Поволжье, и на Дону (см. записи Языковых в Симбирской губернии и тексты, опубликованные А.М. Листопадовым).

В «Древнерусских стихотворениях» Кирши Данилова тоже есть текст «Голубиной книги», в котором отмечен глагол читать.

Во всех случаях, связанных с сюжетом «Голубиной книги», глагол читать обнаруживается в узком контексте или с существительным книга, или с количественно-именным сочетанием три листа.

Тут спроговорэт калиге эти тры цара:

«Читай, калига, этуту книгу» (РУ, №118, 17–18)

Когда калига отказывается прочитать всю книгу, ему предлагают прочесть хотя бы три листа из этой книги.

Читал калига эти три листа,

Три листа и ровно три года (Сибирь, №72, 27–28)

В ситуации, когда калига пытается мотивировать свой отказ от обращения к книге, активно используется глагол совершенного вида прочитать.

«Хочь мне вжять будьот – не поднять будьот,

Хоть читать будьот – не прочитать будьот» (РУ, №118, 20–21)

Духовный стих «Голубиная книга» приобретает эпический характер за счет нескольких компонентов, среди которых не последнее место занимает прямое заимствование устойчивых оборотов из былины и их подгонка к тексту духовного содержания. Так, в строчках

Ти бери-то книгу единой рукой

И читай-то книгу на единый дух (Сибирь, №74, 21–22)

отчетливо просматривается параллель с былинным произведением; в нем просто произведена замена: вместо чары появляется книга, вместо пить употребляется читать. Но все же исполнителя не устраивает такая механическая замена, и он пытается присоединить к чисто плотскому (богатырскому, мужскому, победно-уверенному) духу этих строк некий элемент книжности, учености, нравственности, духовности.

Прочитай ты эту книгу единым духом

И расскажи ты эту книгу по-ученому и по-писаному (РУ, №116, 20–21)

После этого и сочетание единый дух уже рассматривается не как уверенная молодецкая похвальба, а как желание приобщиться к чему-то светлому, нежному, вселяющему надежду. Этому способствует включение певцом в текст стиха диминутивных форм, как это сделал колымский исполнитель П.Н. Новгородов.

Не поднять мне книгу на белы руки да,

Не прочитать мне книгу единым духом да единёшеньком

(Сибирь, №76, 15–16)

В «Древних российских стихотворениях, собранных Киршею Даниловым» тоже есть духовный эпический стих под названием «Голубина книга сорока пядей». В этом тексте отмечены глаголы прочесть и прочитывать.

Как региональную особенность следует рассматривать употребление глагола прочать в значении ‘прочитать’ индигирскими сказителями. Вариант этого слова – прочасть – был отмечен в записи, полученной от русскоустьинца И.И. Каратаева.

Мне не вжять будет книгу, не прочать (РУ, №115, 23)

«Голубиная книга» помещена и в других сборниках эпической поэзии (см., напр.: «Архангельские былины», т. 2, №260 и №283, «Беломорские былины», №53 и др.), из них мы не будем привлекать материал для анализа, поскольку глагол читать отмечен там и в других, «стопроцентно былинных» произведениях. Кстати, название «Голубиная книга» может упоминаться и в других былинах. Так, в песне «Василий Богуславьевич» беломорская сказительница А.М. Крюкова поет о том, как герой просит благословения у своей матери на поездку в Иерусалим, где сосредоточено большое количество святынь.

Там ведь есь-то, скажут, стоит церьква соборная,

Там соборная церьква все Приображеньская,

А двенадцеть есь престолов тут, двенадцеть крылосов;

Там ведь есь-то, скажут, камень Латырь есь,

Ишше Латырь-от камень-от святой-от все:

Установил-то наш Исус Христос, небесной царь,

Шьчо на том-то камню веру православную,

Написал-то он на том камню все книгу Голубинную

Со двенадцатью он все ведь со апостолами (Марков, №52, 378–386)

Действующие лица русского эпоса, кроме Голубиной, читают и другие книги. Сам процесс чтения при этом может быть обозначен разными глаголами. Помимо читать, используются глаголы прочитать, прочитывать – они распространены во многих местах бытования былин.

Читать – Беломорье (Марков), Кижи (Рыбников, т. 1), Повенец, Пудога, Кенозеро (Рыбников, т. 2), Печора (БП), Кулой (Григорьев, т. 2), Мезень (Григорьев, т. 3).

Прочитать – Урал (КД), Беломорье, Онега (Рыбников, т. 2), Печора, Мезень.

Прочитывать – Беломорье, Онега, Печора, Мезень.

Реже употребляются упоминаемые далее глаголы, их локальность очерчена более резко. В одной из пинежских былин используется диалектная форма штить, что можно было бы рассматривать как явление идиолектного характера, поскольку это слово дважды отмечено лишь в былине, исполненной одной певицей – Варварой Чащиной.

Клала она книгу да на правой стегног,

Штила она да слезно плакала:

Она цюла незгодушку над Киевом (Григорьев, т. 1, №105, 32–33)

Однако в былинах, записанных на Кулое, несколько раз вместо слова читает были использованы формы сцёт и цтёт (т.е. чтёт). Причем тексты были получены от разных исполнителей, что позволяет усматривать в данном случае территориальную специфику.

Она клала ету книгу на сер-горюць камень, –

Да сама бы книгу сцёт и слезно плацёт (Григорьев, т. 2, №270, 41–42)

В кижских эпических песнях, как показывают записи П.Н. Рыбникова, и глагол читать, и существительное книга употребляются очень умеренно. В одной былине исполнитель С.И. Корнилов в зачине о турах использует традиционный ход:

Случилось идти турам мимо славный Киев-град,

Мимо тую-ту стену городовую:

Оны видели девицу, держит книгу-ту Евангелие,

И не столько читает, все она плачет (Рыбников, т. 1, №82, 8–11),

а в другой Т.Г. Рябинин читать меняет на причитать, и от этого текст только выигрывает:

Шла девица-душа красная,

На руках книгу несла во-евангелье,

Причитаючись она да слезно плакала (Рыбников, т. 1, №7, 20–22)

В печорских былинах находим глаголы перечитать и перечитывать.

Перечитал я много книг. Мне на поле смерть не писана, на море не явлена

(БП, №51н)

Отворила книжечку Евангелье,

С листа на лист перелистыват,

С конца на конец перечитыват (БП, №206, 19–21)

Здесь же отмечаем глагол читать в составе композита.

Светы отцы писали-описали,

А дьяки читали-сцитали (БП, №11, 40–41)

Однажды в тексте, записанном от кулойского сказителя, обнаруживается глагол дочитаться. Ситуация, в которой это слово используется, нуждается в некотором пояснении. Иван Гординович наказывает изменившую ему жену и, чтобы определить ей меру наказания, обращается к некой книге, в которой, по-видимому, есть ответы на любые вопросы.

Да брал-то Иванушко да в руки плётоцьку,

Ишша стал ею бить-стегать по-робецьи жа;

Да дотуль веть он бил-стегал да по-робецьи жа, –

Да змолиласе Овдотьюшка да свет Иванушку:

«Да не буду я такова веть впреть!»

Оступилса тут Иванушко уцить Овдотьюшку:

«Ишше как Овдотьюшка ноне будёт звать миня?» –

«Буду я те звать да поцитати-се,

Буду я звати да поцитать да родным брателком!»

Он хватал-то ей ис кармана да свою книжецьку.

Доциталса до того слова:

«Да не быват-то тому брату жыти всё с родной сестрой!»

Да срубил у ей да буйну голову (Григорьев, т. 2, №218, 277–289)

Практически все книги, о которых идет речь в былине, обладают какими-либо чудесными свойствами. Это, как правило, или книги волшебные, или божественные. При их упоминании возможно использование диминутивных форм, но не на всех рассматриваемых нами территориях. Так, существительное книжечка отмечается в двух местах: это Кулой и Печора. В кулойских былинах книжечка наделяется эпитетом псалтырная (что само говорит за себя) или же характеризуется как содержащая ключи к решению всех проблем (= гадательная? – см. вышеприведенный пример). Печорские певцы ведут речь о волшебной книжечке и книжечке Евангелии. Диминутив книжка встречается в записях, сделанных на Печоре, и в сборнике Кирши Данилова, причем во втором случае – это единственное упоминание о книге. Текст выглядит так:

Втапоры молоды Касьян сын Михайлович

Вынимал из сумы книжку свою,

Посмотрил и число показал,

Что много мы, братцы, пьем-едим, прохложаемся,

Уже третей день в доходе идет (КД, №24, 354–358)

О какой книжке идет речь, можно только догадываться. Уж не записная ли? Не календарь ли? Пожалуй, можно разглядеть в этих строчках даже некоторую небрежность по отношению к книге.

В печорских былинах существительное книжка используется и когда речь идет о благочестивом чтении (Божья книжка), и когда упоминаются атрибуты магического обряда (волшебная книжка). Здесь же использовано и сочетание черное книжьице (в сборнике Н.Е. Ончукова «Печорские былины» это сочетание написано в одно слово; см.: Печора, №51, 115).

А ле взял он своё да черно книжьичо,

А ле стал он книжку эту прочитывать,

Кабы стал он слова таки выговаривать:

«Уж вперед штобы ходу да им ведь не было!» (БП, №265, 115–118)

Существительное книга в эпосе в среднем в 75% случаев употребляется без эпитета. В разных местностях цифра разная: от 36% в былинах кижских сказителей до 100% на Онеге и Пинеге. Приведем список прилагательных, сочетающихся с существительным книга.

Печора: божественная, божия, большая, волховная, волшебная, голубиная, печатная, старинная, старопечатная, черная, четырехугольная;

Кулой: евангельская, псалтырная, церковная;

Мезень: святая;

Онега: божия, волшенская, леванидова;

Беломорье: голубиная, церковная.

Очень распространено независимо от места фиксации былины сочетание книга Евангелие (варианты написания: Евангельё – Беломорье, Мезень, Кулой; Евангелья – Онега; Евангеля – Пинега; Ивангельё – Кулой, Печора; во-евангелье – Кижи; Еванделя, Еваньелье, Еванелё – Печора; можно добавить сюда сочетание книга Евандельска – Кулой).

Книгу Евангелие в былинах могут носить, держать в руках, класть на камень и даже закапывать в землю, но все-таки чаще ее используют по прямому назначению, т.е. читают. Более всего Евангелие упоминается в зачине о турах.

Иза той стены из городовыя

Выходила девиця-душа красная,

Выносила она книга евангелиё

Да копала она книгу во сырую во землю,

Она плакала над книгою, уливаласе:

«Не бывать тебе, книга, да на святой Руси,

Не видать тебе, книга, свету белого,

Свету белого да сонця красного» (Григорьев, т. 1, №33, 7–14)

В данной иллюстрации с книгой совершают самые разнообразные манипуляции, но речь о ее прочтении не ведется. В большинстве же других случаев обязательно говорится именно о чтении святой книги.

Забродила она во Почев-реку,

Клала она книгу на горюч камень,

Сколько читала, вдвое плакала (БП, №201, 18–20)

Читают книгу Евангелие и в других ситуациях, и там, как правило, речь идет о людях страдающих (или пострадавших). Таков Илья Муромец, посаженный князем Владимиром в погреб, таков Перемят, чья жена нарушила супружескую верность в то время, когда благочестивый муж молился в церкви.

Посмотрели мы да во глубок погреб:

Точно, жив сидит да И(лья) М(уромец).

Звал я его да до трех раз –

Он со мной да не словецико.

Сидит, цитат он книгу Еванделё,

Не отогнул он мне-ка свою буйну главу (БП, №102, 118–123)

Стоит Перемят на правом крылоси,

Читат он стоит книгу Еванелё (БП, №159, 41–42)

Попутно заметим, что описание пребывания Ильи Муромца в погребе, как правило, встречается в прозаических пересказах былины. Сказители по разным причинам могут переходить на прозу во время исполнения былин. В данном случае создается впечатление, что этот переход совершен не без учета ситуации, связанной с чтением божественной книги. Строгость обстановки, размеренность самого процесса, серьезность и возвышенное состояние читающего, на наш взгляд, лучше передается через прозаическую строку.

Сидит Илья Муромец на дубовом столе, на столе книга Евангелье, и читат старой, сам бел, и конь бел (БП, №43)

«Сходите, говорит, посмотрите в темный погреб, как там стар казак Илья Муромец, есть, нет, говорит, жив». Слуги пошли у царя, погреб открыли, посмотрели – он сидит, бел, как куропат, голову согнул, смотрит книгу Евангелие читат (БП, №57)

Наличие в строке глагола читать как бы предопределяет переход на другой ритм, другой уровень.

Бросил он ерлык о дубовой стол.

Не мог он сломать печать татарскую.

45 Сам старой взялся за ерлык и начал читать ерлык-скорограмотку.

Солнышко князь просит старого:

«Как стена моя да городовая,

Как заложечка да воротовая,

Пособи мне думу думати

(БП, №203, 43–49)

Строка 45 в этом стихотворном отрывке выбивается своими чисто внешними параметрами (она заметно длиннее) и воспринимается скорее как прозаическая.

Какие еще действия могут быть связаны с книгой? В составе предложения существительное книга может быть подлежащим, но происходит это в эпосе чрезвычайно редко, в этом случае в роли сказуемого выступает глагол лежать, как это отмечается в пинежских и печорских текстах, или волховать и высказывать (вариант: волховать и просказывать) в былине «О Ваньке Удовкине сыне и царе Волшане Волшанском» пудожского сказителя Н. Прохорова.

Вставает царь Волшан Волшанович,

Поутру вставает ранешенько,

Взимает в руки книгу волшенскую.

Начала ему книга волховать и высказывать (Рыбников, т. 2, №127, 44–46)

Приведем перечень глаголов, с которыми сочетается существительное книга, выступая в роли объекта действия.

Печора: брать, взять, волховать [в книге], выносить, дать, закрывать, запирать, класть, нести, отворить, перечитать, принести, прочитывать, слыхать [в книгах], смотреть [в книге], снести, спускаться [в реку с книгой], стоптать [в грязи книгу], читать, хватать.

Кижи: держать, нести [на руках].

Повенец, Пудога, Кенозеро, Онега: бросить [в печь], взимать [в руки], взять, держать, засекать и заклинать, обрядиться [от книги], помазывать и заклинать, читать. Проиллюстрируем употребление выделенных глаголов примерами. В тексте упомянутой выше былины Н. Прохорова Могуль-птица, волшебная помощница Ваньки Удовкина сына, передает герою свои перья, обладающие чудесным свойством, которые способны нейтрализовать магию «волшенской книги царя Волшана Волшанского», и наказывает:

И помазуй перышками моими птичьими

Того ли царя Волшана Волшанского,

Помазуй, а сам выговаривай:

“Помазую я, заклинаю все твои книги волшенские

И все твои слова проклятые”.

Еще секи ты огнивце птичие

Над верхом над царем Волшаном Волшанскиим,

Секи, а сам выговаривай:

“Засекаю я, заклинаю все твои книги волшенские

И все твои слова проклятые

Чтобы та книга не волховала, не просказывала

Про меня про добра про молодца” (Рыбников, т. 2, №127, 220–231)

В результате долгой борьбы царь-чародей признает свое поражение.

Говорил царь Волшан Волшанович:

“Обрядился ты от царя Волшана Волшанского,

От той от книги волшенския ” (Рыбников, т. 2, №127, 313–315)

Словарь русских народных говоров трактует слово обрядиться как ‘прятать, убирать куда-либо; сберегать’ [СРНГ: 22: 224].

Поморье и Пинега: выносить, класть, копать [книгу в землю], нести [на голове], плакать [над книгой]; кроме того, существительное книга может являться обращением (см. пример, приведенный выше: Григорьев, т. 1, №33, 12–13).

Кулой: выносить, дать, держать, класть, нести, хватать [из кармана], читать.

Мезень: выносить, класть, читать.

Беломорье: брать, вынести. класть, написать, плакаться [над книгой], сохранить, уносить.

Рядом с существительным книга иногда могут употребляться и другие существительные. Кроме рассмотренного выше Евангелия, к таковым можно отнести существительные лист и старина (ситуация характерна для текстов Печоры).

Выходила девиця да младо красная,

Да в одной она рубашецьке без пояса,

Да в одних она чеблетах без цюлоциков,

Выносила она книгу, да лис Еваньелье (БП, №196, 40–43)

А только слыхал в таких книгах и старинах,

Что есть такие-то у Семена Лиховитого две дочери (БП, №129, 120–121)

К процессу чтения большинство былинных персонажей относится очень серьезно. Тщательность этого действия может быть подчеркнута дополнительно.

Да и клала она книгу да на серой камень.

Да стояла она тут от зари до зари,

Да цитала она книгу от доски до доски (БП, №196, 48–50)

В архангельских былинах подобное обстоятельство выглядит несколько иначе.

Говорит ему да Волотоман царь,

Волотоман царь да Волотоновиць:

«Ты бери ету книгу на белы руки,

Ты цитай ету книгу з доски на доску» (Григорьев, т. 2, №260, 15–18)

Вторым по популярности предметом для чтения в былине является ярлык (или – чаще – ерлык). Существительное ерлык в СРНГ представлено как многозначное слово. В былинах оно используется в двух значениях: 1. ‘грамота’ 2. ‘письмо’ [СРНГ: 9: 29]. Его можно встретить в сочетании с глаголом читать (или прочитать, прочитывать) в текстах, записанных на Урале (КД), на побережье Белого моря, на Печоре, Онеге, Кулое и Мезени. Во всех названных регионах рядом с существительным ерлык возможен эпитет скорописчатый. Некоторое отличие обнаруживается в текстах Печоры: там также зафиксировано сочетание скорописчатый ярлык, но всего лишь однажды, а в подавляющем большинстве случаев существительное ярлык функционирует в узком контексте с сочетанием скорая грамота.

Ты ставай-ко, Добрынюшка Микитиць блад,

Ты считай-ко ярлык, да скору грамоту».

Да ставаёт Добрынюшка Микитиць блад,

Клюцевой-де водой да умываетця,

Полотёнышком сам да утирается,

Он берёт-де ярлык да скору грамоту,

От цитаёт, детина, да усмехаетса (БП, №68, 35–41)

Грамоту и скорограмотку читают действующие лица печорских, беломорских и уральских былин.

Вот и стал им читать да старик грамоту (БП, №81, 36)

Вот и стал читать старый скорограмотку (БП, №70н, 43)

Он смотрял-то скоро грамотку, прочитывал (Марков, №47, 29)

Грамоты люди шли прочитали,

Те ерлыки скоропищеты (КД, №10, 62–63)

Читать могут письма (в онежских и уральских былинах), записки (в печорских былинах). В мезенском варианте былины про молодость Добрыни (исполнитель Е.В. Рассолов) князь Владимир «читает лист», как выясняется – это лист похвальный, документ.

А говорил тут Владимер да стольнекиевской: <...>

«А уш ты знаешь, Добрыня, да ноньце грамоту?»

А говорил тут Добрынюшка Микитиць млад:

«А я в уцилищи уцилса да ровно пять тут лет,

А от уцителя имею да я похвалней лист» (Григорьев, т. 3, №55, 222–230)

Один раз в исполнении мезенского певца В.П. Аникеева прозвучала былина, где персонаж читает еще один документ.

Прочитафши тут царь да челнобитьицо;

Он позвавши своё да чадо милое (Григорьев, т. 3, №45, 62–63)

Отдельной группой стоит религиозная лексика. Ее используют беломорские и печорские сказители. Читать могут молитвы, обедни, псалмы.

Собиралися попы, отцы духовные,

Они пели заутреню Успенскую

И читали обедню Воскресенскую (БП, №257, 4–6)

Как читат-то ево матушка молитвы-ти,

Все читат она да Богу молитце (Марков, №65, 108–109)

Он пришёл-то ко дверям ко церковными,

Он послушал петьё-четьё церковное –

А посленни салмы, право, читают же (БП, №277, 14–16)

Герои мезенских и печорских былин читают надписи, сделанные в различных местах, а также подписи и подрези.

Да наехал на ископыть великую.

Да на ископыти натписи написаны <...>

Прочитывал Илья да скоро-наскоро (Григорьев, т. 3, №42, 81–88)

Вот он там ехал близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли. Доехал к этим росстоням, эти надписи прочитал, кака куда дорога (БП, №49)

Лежит во поле сер-горюч камень,

Написаны на камню [подписи глубокие],

Подписи глубокие, подрези немецкие.

Старой читал и головой качал (БП, №47, 72–75)

В лирических песнях чтению уделяется несравнимо меньше внимания, чем в былинах. Рассмотрим два авторитетных в научном плане собрания народной лирики: «Песни, собранные П.В. Киреевским: Новая серия: Песни необрядовые» и «Великорусские народные песни, изданные проф. А.И. Соболевским» (тт. II–VI). Все песни П.В. Киреевского были записаны в северных губерниях России (в основном это Архангельская, чуть больше 50 песен из Новгородской и по нескольку песен из Вологодской, Олонецкой, Пермской и Тверской губерний). Песни А.И. Соболевского привлекались не все, они были распределены следующим образом: были взяты все северные песни из 2 и 3 томов и песни, записанные в Курской губернии, из 2, 3, 4, 5 и 6 томов. Мы не ставили перед собой задачу исследовать народную лирику всех российских регионов, но чтобы наш анализ не свелся лишь к противопоставлению север–юг, мы дополнительно рассмотрели сибирские лирические песни, собранные В.М. Зензиновым, и песни из сборника «Фольклор Русского Устья».

Нами были выбраны из этих сборников все слова с корнем –чит–. В северных песнях А.И. Соболевского однажды отмечен глагол начитать – ‘внушать кому-либо что-либо’ [СРНГ: 20: 289].

Сколь я батюшку говорила,

Родной матушке начитала:

Не отдайте вы нонче замуж (Соб., 3, №18)

В курских песнях по одному разу употреблены глаголы читать и прочитать.

Сокол мой ясный, что писем не пишешь,

С посыльным не пришлешь? –

– «Ох, я рад бы писати, – некому читати:

Сама не умеешь, людям не поверишь!» (Соб., 5, №543)

Родимый мой батюшка,

Изволь письмо прочитать,

Вели ты мне погулять! (Соб., 5, №199)

В песнях из сборника П.В. Киреевского глаголы, связанные с интересующей нас темой, употреблены четыре раза: дважды глагол читать (в тексте одной и той же песни) и по одному разу прочитать и прочитывать (все песни записаны в г. Мезени).

– Рад бы, душечка, писати,

Мне не с кем послати.

Напишу письмо слезами,

Отошлю к тебе с друзьями,

Я со тем же со дружечком,

С милым голубочком <...>

Сизаго голубя хватала,

Письма отбирала.

Стану письма отбирати,

Грамотку читати.

Слова два, три прочитала,

Назад отослала (Кир., 1251)

Брала девица письмо, Прочитывала;

С одного слова заплакала, Во терем пошла (Кир., 1252)

Сколько писем я писала, Милой писем не читал,

Не читает милой писем, Назад ко мне отсылал (Кир., 1273)

В лирических песнях жителей устья Индигирки (сборник «Фольклор Русского Устья») о чтении речь вообще не ведется, но в архивных записях В.М. Зензинова один случай все же удалось обнаружить.

По Дунаю по реке

Легка лодочка плывет, Ах Дунай…

Два молодчика сидят,

Между собой говорят. Ах Дунай…

Один книжечку читат,

Другой вдовушку пытат. Ах Дунай… (Зензинов, №8)

Историческая песня – жанр, занимающий промежуточное положение между былиной и лирической песней, которому присущи черты как эпоса, так и лирики. Рассмотрим глагол читать и производные от него, дифференцируя тексты исторических песен по времени описываемых в них событий. Приведем перечень этих глаголов с указанием числа словоупотреблений в тексте.

Можно говорить о том, что возрастание частотности глагола читать из века в век связано с постепенным распространением грамотности, увеличением грамотных людей, в том числе и задействованных на военной службе, и т.п. Отчасти это так, и в пользу этого, на наш взгляд, свидетельствует перечень того, что читают в исторической песне.

В песнях XVII века могут читать отходную (это происходит однажды) и указ (об этом упоминается два раза), а дочитаться можно до царского титула. Чтение отходной – часть религиозного обряда. В песне описывается кончина царя Алексея Михайловича.

В головах тут стояли попы-дьяконы,

Не сами тут свечи загоралися,

Читали тут отходную;

В ногах стояли все бояра (ИП–XVII, 141)

Указ в исторической песне частично заменил былинный ерлык, при этом описание ситуации мало изменилось, равно как остались неизменными и детали, одной из которых является эпитет.

Во кругу стоит атаманушка,

Перед ним стоит войсковой писарь,

Во руках держит три указа государевы,

Он читает указушки скорописные (ИП–XVII, 155)

В одной из песен используется просторечная форма дочитаться в значении ‘дочитать’.

Середи круга становился царев боярин,

Он стал читать государевы указы.

Дочитался он до царского титула,

Казаки все шапки поснимали (ИП–XVII, 82)

В песнях XVIII века читают (а также вычитывают и прочитывают) только указы (указы государевы, грозные, облыжные, скорописные).

Он не сам собой воскрутился же, славный тихий Дон,

Воскрутил его, возмутил его Долгоруков-князь.

Он вычитывал нам указушки скорописные (ИП–XVIII, 262)

Один раз отмечено существительное читанье (=чтение молитв над умершими).

Разыскалось у бурлаченьки

Всего три полтины.

Первая полтина – отдать попу за венчанье,

Другую полтину отдать дьячку за читанье,

Третью полтинушку жене на разживу (ИП–XVIII, 407)

В песнях XIX века перечень предметов, подлежащих чтению, заметно расширился. К столь популярному в текстах предыдущих столетий указу (в записях XIX века это существительное отмечено четырежды) добавились газета (2), книга (4), письмо (1), приказ (3), а также существительное афишка в сочетании с глаголом дочитать.

Однако связывать изменение частотности глаголов, обозначающих процесс чтения, от более раннего времени (XVII век) к более позднему (XIX век) лишь с повышением уровня общей грамотности и улучшениями в области общественного и технического развития (увеличением числа печатных книг, появлением периодических изданий и т.п.) было бы не совсем верно. Популярность той или иной лексической единицы, связанной с определенной реалией, во многом непредсказуема. Остановимся на слове книга, которое занимает в частотном словаре исторических песен XVII–XIX вв. место в шестой сотне (из 10 945 лексем) [Степанова 2003]. Анализ столь частотного слова достаточно показателен, а результаты убедительны.

XVII век. Существительное книга употреблено 15 раз, среди них один раз в уменьшительной форме книжечка.

Брала мати книжоцьку волховную (ИП–XVII, 44)

Список прилагательных, с которыми сочетается существительное книга, невелик: божий (1 словоупотребление), волховный (2), волшебный (1), старый (9). Какие действия совершают с книгой в исторической лирике XVII века? Книгу можно брать (1 раз производится это действие), держать (1), изодрать (1), изодрать и потопить после этого (1), изодрать и предать огню (или «прижечь на огне») (3), изорвать и пометать в море (1), исприбить и сжечь на огне (1), перервать (или порвать) и пометать в огонь (4), книгу можно посмотреть (1), а также разрушать и разжигать на огне (1).

XVIII век. В песнях этого времени зафиксировано всего лишь одно употребление существительного книжка.

За императором идет его внучек,

Родный внучек царский Петр Алексеевич.

Во руках он держит книжку,

Сам читает во слезах (ИП–XVIII, 262)

XIX век. Книга упоминается 20 раз. Неоднократно речь идет о пророческой книге, которая в одних местах характеризуется как «книга страшная и пророчная» (ИП–XIX, 219), в других имеет имя собственное –книга “Пророк” (ИП–XIX, 214), в третьих описывается и вовсе непонятно: «книга страшна во пророках» (ИП–XIX, 213). Есть и еще вариации в названии и характеристике этой книги.

Князь по горнице идет

Да книгу страшную несет,

Книга страшная – пророк (ИП–XIX, 222)

Отмечен случай, когда книга характеризуется созвучными с приведенными выше, но другими, более понятными, эпитетами.

Да князь по горницы идет,

Да во руках книгу несет:

«Книга свята, непорочна...» (ИП–XIX, 233)

Про книгу могут сказать, что она пребольшая (1), святая и непорочная (1), страшная (5), страшная пророчная (2), страшная и порушная (1), тайная (1), тайная и секретная (1). Книга довольно часто выступает как субъект действия, возможно использование этого слова в роли обращения. Книгу могут держать, нести, читать (или прочитать). Иногда наоборот на ее прочтение накладывается запрет.

Книга тайна и секретна,

Никому нельзя читать (ИП–XIX, 211)

Как видим, частотность слова книга не увеличивается механически от века к веку, а колеблется в зависимости от актуальности самой реалии в словесной ткани произведения.

Итак, мы рассмотрели особенности употребления лексики, связанной с процессом чтения, в былинах, исторических и лирических песнях и лишний раз убедились в том, насколько территориальная дифференциация и временной фактор влияют на процесс формирования исполнителем лексического состава произведения независимо от жанра.

Список источников и словарей

Григорьев – Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг. с напевами, записанными посредством фонографа : в 3-х т. – Т. I. – М., 1904; Т. II. – Прага, 1939; Т. III. – СПб., 1910.

БП – Былины Печоры : в 2-х т. – СПб.; М., 2001. – Т. 1–2.

Гильф. – Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года : в 3-х т. – 2-е изд. – СПб., 1894–1900. – Т. 1–3.

Гуляев – Гуляев, С.И. Былины и песни южной Сибири / под ред. В.И. Чичерова / С.И. Гуляев. – Новосибирск, 1952.

Зензинов – Зензинов, В.М. Русское Устье Якутской области Верхоянского уезда. – В.М. Зензинов // Этнографическое обозрение. – М., 1913. – Кн. 96–97. – С. 110–235.

КД – Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / подг. А. П. Евгеньева, Б. Н. Путилов. – 2-е изд. – М., 1977.

Кир. – Песни, собранные П.В. Киреевским : Новая серия : Песни необрядовые / под ред. М.Н. Сперанского. – М., 1917. – Вып. II. Ч. I.

Кир. Яз. – Собрание народных песен П.В. Киреевского : Записи Языковых в Симбирской и Оренбургской губерниях / подготовка текстов к печати, статья и комментарии А.Д. Соймонова. – Л., 1977. – Т. 1.

Листопадов – Листопадов, А.М. Былинно-песенное творчество Дона / А.М. Листопадов. – Ростов-н-Д., 1948.

Марков – Беломорские былины, записанные А. Марковым. – М., 1901.

Печора – Печорские былины. Записал Н. Ончуков. СПб., 1904.

РУ – Фольклор Русского Устья / подг. С.Н. Азбелев и др. – Л., 1986.

Рыбников – Песни, собранные П. Н. Рыбниковым : в 3-х т. / под ред. Б.Н. Путилова. – Петрозаводск, 1989–1991. – Т. I–III.

Сибирь – Русская эпическая поэзия Сибири и Дальнего Востока. –Новосибирск, 1991.

Соб. – Великорусские народные песни : Изд. проф. А.И. Соболевским : в 7-и т. – СПб., 1895–1902. – Т. II–VI.

СРНГ – Словарь русских народных говоров / гл. ред. Ф. П. Филин, Ф. П. Сороколетов. – М.; Л (СПб), 1965–2006. – Вып. 1–39 (издание не завершено).

Список использованной литературы

Бобунова, М.А. Словарь языка русского фольклора : Лексика былины : Мир человека / М.А. Бобунова, А.Т. Хроленко. – Курск : Изд-во Курск. гос. ун-та, 2006. – Ч. 2. – 192 с.

Бобунова, М.А. Онежские былины : частотный словарь / М.А. Бобунова. – Курск : Изд-во Курск. гос. ун-та, 2003. – 90 с.

Буслаев, Ф.И. Русский богатырский эпос. Русский народный эпос / Ф.И. Буслаев. – Воронеж : Центр.-Чернозем. кн. изд-во, 1987. – 255 с.

Дьяконова, Ю.Н. Фольклор Русского Устья / Ю.Н. Дьяконова [и др.] // Фольклор Русского Устья. – Л., 1986. – С. 9–38.

Жирова, Е.И. Словник и частотный словарь сибирских былин / Е.И. Жирова // Фольклорная лексикография. – Курск, 2001. – Вып. 17. – С. 14–60.

Калугин, В.И. Струны рокотаху... : Очерки о русском фольклоре / В.И. Калугин. – М. : Современник, 1989. – 623 с.

Климас, И.С. Фольклоризмы в былинном и песенном словниках / И.С. Климас // Лингвофольклористика. – Курск, 2005. – Вып. 9. – С. 3–8.

Колотова, Н.И. Словник былин Кирши Данилова / Н.И. Колотова // Лингвофольклористика. – Курск, 2005. – Вып. 9. – С. 55–86.

Праведников, С.П. «Беломорские былины : словник и частотный словарь / С.П. Праведников // Фольклорная лексикография. – Курск, 1997. – Вып. 8. – С. 18–56.

Праведников, С.П. Архангельские былины, собранные А.Д. Григорьевым : Мезень : Словник и частотный словарь / С.П. Праведников. – Курск : Изд-во Курск. гос. пед. ун-та, 2002₁. – 63 с.

Праведников, С.П. Былины Печоры : Словник и частотный словарь / С.П. Праведников. – Курск : Изд-во Курск. гос. пед. ун-та, 2002₂. – 72 с.

Степанова, И.А. Исторические песни XVII–XIX веков : Словник и частотный словарь / И.А. Степанова. – Курск : Изд-во Курск. гос. ун-та, 2003. – 80 с.

И.А. Степанова

КЛАСС «ЧЕЛОВЕК» СРЕДИ ДОМИНАНТ ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА БЫЛИН, ИСТОРИЧЕСКИХ И ЛИРИЧЕСКИХ ПЕСЕН

Сравним доминирующие имена социофактов в былинах, исторических и лирических песнях с целью выявить особенность каждого из названных фольклорных жанров на уровне высокочастотной лексики.

Базой эмпирического материала послужило авторитетное в научном отношении академическое издание исторических песен серии «Памятники русского фольклора» (ИП).

Для сопоставительного анализа использованы следующие материалы:

1. Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года : в 3-х т. – Изд. 2-е. – СПб., 1894–1900.
2. ЛП – Великорусские народные песни / Изданы проф. А.И. Соболевским. – Т. II. – СПб., 1895; Т. III. – СПб., 1897; Песни, собранные Киреевским : Новая серия. – Вып. II. Ч. I : Песни необрядовые, изданные Обществом Любителей Российской Словесности при Московском университете в 1917 году.

К классу «Человек» относим имена социофактов, характеризующие человека как существо общественное; имена ментифактов, связанные с проявлениями интеллектуальной жизни; имена мемброфактов, описывающие человека как телесное существо.

Имена социофактов. Указанные номинации многочисленны, следовательно, эту группу лексики делим на подгруппы для удобства проведения анализа.

1. Наименования с точки зрения сословной принадлежности, общественного статуса, рода занятий.

Отметим отсутствие данной группы лексики в составе доминант ЛП, в которых отмечено только существительное люди (в ИП – человек). Имена социофактов преобладают среди высокочастотных слов ИП. Это объяснимо особенностями жанра: ИП появилась как отклик на социальные противоречия в стране, которые не могла изобразить былина. Их содержание посвящено конкретным событиям и реальным лицам русской истории, они выражают национальные интересы и идеалы народа. Возникновение исторической поэзии связано с важными явлениями в истории народа, такими, которые производили глубокое впечатление на участников и сохранились в памяти последующих поколений [Зуева 1998: 249–250]. «ИП своей системой действующих лиц, как и сюжетом, включаются в текущую жизнь, создавая иллюзию соприкасаемости персонажей, реально существовавших персонажей и вымышленных, с людьми своего времени и последующими поколениями» [Селиванов 1973: 57].

Общие для былины и ИП высокочастотные имена – названия титулов и сословных характеристик: боярин, казак, князь, король, царь, в ИП к данной группе лексики относятся также генерал, государь, граф, губернатор. Нет среди доминант ИП лексем богатырь и калика (в былинах эти наименования выполняют сюжетообразующую функцию). В былинах и ИП обнаружены женские параллели титулов королевична (былина) и государыня (ИП). В отличие от былин среди доминант ИП появляются лексемы, именующие простых людей: слуга, солдат. Вор – это экспрессивная номинация врага-иноземца в ИП-19. По сравнению с былинами ИП свойственна особая историческая точность. Их персонажи – конкретные, реально существующие деятели истории (Иван Грозный, Ермак, Разин, Пётр I, Пугачев, Суворов, Кутузов), а рядом с ними – простой пушкарь, солдат или «народ». В ИП изображаются обычные люди с их психологией и переживаниями. К группе социофактных имён уместно отнести и некоторые обобщённые наименования, обозначающие большую группу людей, в частности, военную – армия, полк.

2. Наименования с точки зрения семейно-родственных отношений

Термины родства занимают важное место в иерархии понятий фольклорной картины мира, но в былинах и ИП их набор малочислен, в лирических же песнях в состав лексического ядра входят самые разнообразные наименования. В отличие от былин и ИП, имеющих социально-историческое содержание, ЛП изображают любовные, семейные и бытовые отношения. Именно этим обусловлена многочисленность анализируемой группы лексики. В ЛП мы видим противопоставление доминант-терминов родства, именующих представителей противоположных семей – «своя» (жена, муж) и «чужая» (свекровь, свёкор).

3. Наименования по возрасту и полу

В ИП и ЛП отмечена лексема ребята (в ИП) и синонимический ряд – девица, девка, девушка (в ЛП). Анализ, проделанный И. С. Климас на материале данного ряда, выявил такие семантико-функциональные особенности, которые позволяют считать данные и подобные им слова абсолютными синонимами, употребляющимися в разных контекстах.

4. Наименования по национальности, месту жительства

Только в былинах и ИП выявлены этнонимы-доминанты – татарин и француз. У этнонима татарин сложная история. Он стал известен русским в эпоху Золотой Орды и, закрепившись за тюркоязычным населением Поволжья, был по принципу языкового сходства населения распространён при движении на Восток и Юг, затем вошёл в языкознание, именуя все тюркские языки татарскими. Таким образом, произошёл перенос имени одного народа на другие [Кызласов 1992: 63–78]. Нам при исследовании фольклорного текста будет важно как раз первоначальное значение этнонима «татарин», обозначающего племена завоевателей русской земли – татаро-монголов, пришедших из степей Востока. Для народного поэтического сознания слово татарин навсегда связано с двухсотлетней трагедией русского народа.

Вероятнее всего, этноним француз в ИП имеет подобное значение. ИП отразили военную политику России, запечатлели важные события 1812 года: бои под Смоленском, Бородинскую битву, разорение Москвы, переправу через Березину и другие. Примечательно то, что большинство случаев использования этой лексемы выявлены в ИП-19, в которых представлены все перечисленные сюжеты.

В ИП отсутствуют наименования с точки зрения межличностных отношений.

Имена ментифактов. Под ментифактами подразумеваются наименования категорий мыслительной, эмоциональной и речевой сферы. Отмечено, что эти категории для устно-поэтического словаря не характерны [Климас 2000: 15].

Среди доминант ЛП присутствуют лексема горе, обозначающая отрицательное, негативное проявление эмоций, и слова душа и воля, характеризующие русскую национальную ментальность. Существительные душа и воля употребляются часто не в основных, а в «специальных для фольклорной лирики значениях: душа выступает как оценочный эпитет-приложение при именовании персонажа, особенно в функции обращения; воля отождествляется в свадебных песнях с беззаботной жизнью до замужества в доме родителей» [Климас 2000: 15].

Былины и ИП предпочитают существительные, связанные с речевой деятельностью: слово (былина) и голос, речь (ИП), которые чаще всего сочетаются с глаголами говорения – молвить слово, речи говорить. В ИП в абсолютном большинстве случаев кричат громким голосом.

В былинах и ИП активно используется лексема сила, в большинстве случаев в результате метонимического переноса она обозначает войско.

Итак, социофактная лексика по-разному представлена в ядре словарей былины, ИП и ЛП. В былинах и ИП преобладают номинации сословной принадлежности, общественного статуса, национальности; в народной лирике важнее именования героев с точки зрения возраста и пола, семейно-родственных и межличностных отношений.

Список источников

ИП-17 – Исторические песни XVII века. – М. – Л. : Наука, 1966. – 386 с.

ИП-18 – Исторические песни XVIII века. – Л. : Наука, 1971. – 356 с.

ИП-19 – Исторические песни XIX века. – Л. : Наука, 1973. – 284 с.

Библиографический список

Зуева, Т. В. Русский фольклор : учебник для высших учебных заведений / Т.В. Зуева, Б.П. Кирдан. – М. : Флинта, 1998. – 400 с.

Климас, И. С. Ядро фольклорного лексикона / И.С. Климас. – Курск : Изд-во КГПУ, 2000. – 96 с.

Кызласов, И. Л. Об этнонимах хакас и татар в слове хоорей / И.Л. Кызласов // Этнографическое обозрение. – 1992. – № 2. – С. 63–78.

Селиванов, Ф. М. О специфике исторической песни / Ф.М. Селиванов // Специфика фольклорных жанров. – М., 1973. – С. 52–67.

 

Н.Н. Будникова

СРАВНЕНИЕ КАК ОТРАЖЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ФОЛЬКЛОРНОЙ КАРТИНЫ МИРА

(на материале русского и английского песенного фольклора)

Лингвистика XXI в. активно разрабатывает направление, в котором язык рассматривается как культурный код нации, а не просто орудие коммуникации и познания. Фундаментальные основы такого подхода были заложены трудами В. Гумбольдта, А.А. Потебни и других ученых. Например, В. Гумбольдт утверждал: «Границы языка моей нации означают границы моего мировоззрения» [Гумбольдт 1984: 276]. Данная научная парадигма, сложившаяся на рубеже тысячелетий, поставила новые задачи в исследовании языка, требует новых методик его описания, новых подходов при анализе его единиц, категорий, правил.

Язык фольклора может дать важные свидетельства о языке и этносе, поскольку и язык, и фольклор – феномены коллективистские и анонимные. В устном народном творчестве хранится этнический эталон народа-носителя фольклора. В связи с этим не столь давно появилась новая научная дисциплина, удачно названная курским ученым А.Т. Хроленко термином "лингвофольклористика". Эта дисциплина покрывает область исследований, непосредственным объектом которых является фольклорный текст (общий объект с фольклористикой), а важнейшей лингвистической задачей – описание языка фольклора [Никитина 2002].

Лингвофольклористы изучают язык устного народного творчества как необходимую базу народно-песенной лексики и как средство постижения этнической ментальности и традиционно-культурных смыслов [Хроленко 2000]. Задачей лингвофольклористического исследования является описание языка фольклора, структуры фольклорного текста, фольклорной картины мира. Так, под руководством А.Т. Хроленко в рамках курской школы лингвофольклористики создается словарь языка фольклора, который рассматривается как способ представления фольклорной картины мира, а также проводятся кросс-культурные исследования фольклора, которые позволяют нам увидеть свою собственную культуру в самом неожиданном ракурсе.

Особый интерес в этом смысле представляют образные сравнения, так как, являясь одним из способов осмысления действительности и одной из форм художественного мышления, они отражают одновременно национальные стереотипы мышления и индивидуальный взгляд на окружающий мир, вскрывают оценочные эталоны той или иной лингвокультурной общности. На основе сравнения и других интеллектуальных приемов у каждого народа вырабатываются свои стереотипы и символы. Именно сравнения как момент подобия вещей рождают метафоры, символы, обнаруживают мифологичность сознания. Сам отбор предметов и явлений для создания образов сравнения, а также предметов и явлений, подвергающихся сравнению, раскрывает разные стороны исторического развития народа, его национальной культуры, духовного склада и миросозерцания. Поэтому, анализируя семантику сравнения, можно выявить важные для этнокультурного сообщества сферы.

Как в английском, так и в русском песенном фольклоре сравнения представляют собой не просто логическую категорию, а одну из форм художественного мышления, один из способов восприятия мира в его признаках. Человек не просто сравнивает, но и дает определенную оценку, расставляет приоритеты. Сравнение выступает как способ познания мира, способ закрепления результатов этого познания в культуре.

Обращает на себя внимание тот факт, что большинство сравнительных конструкций и русских, и английских фольклорных песен составляют образные сравнения, описывающие человека. Можно сделать вывод, что в русской и английской языковых картинах мира на первом месте стоит именно человек, его внешность, характер, отношения, образ жизни.

Сравнения, посвященные человеку, сконцентрированы вокруг:

1. характеристик внешности;
2. поведения человека;
3. характеристики движения и физических действий;
4. черт характера, моральных и деловых качеств;
5. отношений между людьми, чувств.

Типичная модель выражения сравнения в английских песнях при описании внешности человека – предикатное сравнение, в котором компаративный компонент (предмет или ситуация, с которой сравнивается позитивный компонент) является именной частью составного сказуемого. Опорные элементы таких сравнений выражены глаголами to look, to appear (выглядеть), характеризующими внешность человека. Образами сравнения выступают лексемы a lord’s wife ‘жена лорда’, beautiful queen ‘прекрасная королева’, gentleman born ‘прирожденный джентльмен’, goddess fair ‘богиня’. Это указывает на то, что в качестве эталона сравнения простые люди, в основном исполнявшие и слушавшие народные песни, воспринимали людей, которые были выше их по социальному положению, или даже мифологические, нередко придуманные персонажи. Именно их внешность является неким идеалом, эталоном красоты.

В отличие от англичан, при описании внешности человека в качестве образа сравнения русские используют лексемы, обозначающие животных, растения и природные явления (ягоды, цветы, снег, солнце, месяц и т.п.) – то, что люди видят каждый день и хорошо знают. В русских песнях лексемы, выражающие социальную принадлежность человека, выступают в качестве образа сравнения лишь в двух случаях.

Еще одна типичная модель описания внешности человека в русских песнях – генитивное сравнение, в котором образ сравнения выражается формой родительного падежа и следует за признаком сравнения, выраженном прилагательным в сравнительной степени. Интересно, что в таких сравнительных конструкциях признак сравнения выражен лексемами белый (беленький, побелее, побелеть), алый (поалее, поалеть), черный (чернее), бледный (побледнее).

Заметим, что цветовой язык человека ментален по своей природе. За цветом люди видят смыслы. В русском языке символика белого цвета безусловно положительная. Белый и красный – символы красоты, но белый еще и символ света. Красный – не только красивый, но и яркий, связанный с огнем [Маслова 2001]. Черный же цвет символизирует безобразие, ненависть, печаль, смерть, т. е. противоположную свету символику.

Таким образом, мы видим, что прилагательное, обозначающее цвет, из изобразительного эпитета переходит в оценочный. Названия цветов используются в переносном значении, при этом лексемы белый и алый обладают положительной коннотацией, а черный и бледный – отрицательной, что и подчеркивается образами сравнения.

Следует отметить, что сравнения, признаком которых является цвет, в русских песнях имеют двойное значение: они описывают как внешность, так и внутренний мир человека, его характер либо эмоциональное состояние.

В английских песнях для описания внешности человека лексемы, обозначающие цвет, используются лишь дважды, причем для того, чтобы подчеркнуть разницу между чистой и опрятной девушкой и грязным неумытым кузнецом. Эти сравнения носят изобразительный характер и не имеют оценочного оттенка значения, как в анализируемых русских сравнительных конструкциях.

Среди отдельных черт внешности в русских песнях наибольшее внимание уделяется волосам (объектом сравнения являются лексемы волосы, кудри). Интересно, что образами многих сравнений являются драгоценные металлы и дорогие ткани. Это показывает ценность волос, их большое значение для человека, и позволяет судить о внимании, которое им уделялось людьми. В народных представлениях волосы представляют собой средоточие жизненных сил человека, символизируют богатство, изобилие и счастье.

В английских песнях волосам уделяется гораздо меньшее внимание. По нашему мнению, это можно объяснить тем, что англичане не придавали им такого мистического значения, как русские. Сравнительные конструкции характеризуют цвет и мягкость волос, что достигается использованием в качестве образов сравнения лексем velvet ‘бархат’ и raven’s feather ‘вороново перо’.

Сравнения, описывающие движение, в английских песнях наиболее часто характеризуют его скорость. Образами сравнения выступают такие лексемы, как shot ‘выстрел’, dart ‘дротик’, lightening ‘молния’, именно они придают сравнению яркий, образный характер, давая представление о быстроте движения.

В отличие от этого, в русских песнях нет ни одного сравнения, характеризующего движение с точки зрения его скорости.

В английском песенном фольклоре встречаются также сравнения, образы которых вербализируются лексемами и сочетаниями лексем, характеризующими эмоциональное состояние человека. Такие сравнительные единицы обладают большой образностью и служат скорее не для описания движения, а для раскрытия внутреннего состояния героя.

Интересно, что образами многих сравнений, характеризующих движение, в основном выступают представители животного мира: fall like motes in the sun ‘падать как мотыльки на солнце’, fly like birds ‘летать как птицы’, swim like ducks/fishes ‘плавать как утки/рыбы’ и т.д. Это свидетельствует о тесной связи людей с окружающей средой, животным миром, их роли в жизни людей.

Характерной особенностью сравнений идеографической группы «Движение» в русских народных песнях является широкое использование творительного сравнительного. Сопоставление явлений, которое грамматически выражается в форме управления одного существительного другим, стоящим в творительном падеже, есть уникальная, не имеющая аналога в английском языке, форма сравнения русского языка, произошедшая по своему содержанию из древних славянских поверий об оборотничестве [Румянцева 2007: 14]. Неудивительно, что в качестве образов сравнений таких конструкций выступают в основном животные и птицы, причем образный ряд таких сравнений широк и разнообразен: серый журавль, ясный сокол, быстрая пташка, серая утица, серая кошечка, перепелица и т.д.

Интересно, что в качестве образа сравнительных конструкций, выраженных с помощью сравнительного оборота или придаточного сравнительного предложения, также выступают исключительно животные и птицы.

Сравнительные конструкции, в качестве предмета сравнения которых выступают лексемы походка и поступь, мы также отнесли к идеографической группе «Движение». Такие сравнения, как правило, сопутствуют описанию внешности, и, как и в сравнениях, описывающих внешний облик человека, здесь используются две сравнительные модели: генитивное сравнение и прилагательное.

В английском песенном фольклоре сравнения, характеризующие чувства, отношения между людьми, посвящены исключительно любви между мужчиной и женщиной. Причем любовь рассматривается как светлое чувство, самое дорогое, что есть у человека.

Лишь одна сравнительная конструкция описывает любовь с другой стороны, рассматривает возможность предательства.

В русском песенном фольклоре, напротив, большинство сравнений характеризуют отношения между людьми с негативной стороны или же прослеживается оппозиция между любимым и нелюбимым человеком, будь то молодой и старый муж или же родная семья и семья мужа. Это достигается путем параллельного использования нескольких сравнительных конструкций в одной песне или выражения сравнения с помощью слова против.

Семейные отношения или же любовь рассматриваются как источник страданий, отсюда использование в качестве основания сравнения глаголов вызнобить, высушить и т.д. Это делает сравнения очень образными и подчеркивает то, что эмоциональная сфера человека может влиять также на его физическое состояние.

<Шейн, 749>

Молодой боярский сын меня высушил,

Суше ветра, суше вихоря,

Суше травушки подкошенной. …

Я своими горючими слезьми,

Сделаю его как былочку,

Как былочку во чистом поле.

В русских песнях нам не встретилось ни одного сравнения, характеризующего семейные отношения с положительной стороны, в качестве образов сравнения для характеристики мужа, жены или же тестя, тещи, золовок выступают такие слова и словосочетания, как полынь горькая трава, бельмо на глазу, кобель, сука, люта змея и т.п.

Лишь одно сравнение в русских песнях характеризует любовь с положительной стороны.

<Кир., 71>

Как утреная заря да со белым светом,

То совет да любовь со женою,

То и долгий век со душею,

Свет Ивану су да со Анной,

Свет Ивановича со Петровной.

Столь разительная разница в характеристике отношений между людьми, чувств в русском песенном фольклоре, возможно, может быть объяснена тем, что, как правило, браки в России устраивались родителями молодых и мнение молодой пары не учитывалось, как следствие, отношения в семьях были не очень хорошими. В Англии же, вероятно, чувствам молодых придавалось большее значение.

При описании характера человека в английских народных песнях сравнения характеризуют в основном положительные черты: верность, постоянство, доброту, причем одно и то же качество описывается с помощью разных образов сравнения.

Интересно, что при характеристике отрицательных черт характера человека английский песенный фольклор ссылается на представителей других народов: as savage as a Turk ‘свирепый, словно турок’, as treacherous as any Portuguese ‘вероломный, словно португалец’. Конечно, данные сравнения носят довольно субъективный характер, но в то же время они отражают представление англичан о других народах, их недоверие к иноземцам.

В русском песенном фольклоре характер человека с помощью сравнительных конструкций не описывается.

Таким образом, в фольклорных песнях сравнение служит средством образной характеристики. Как в русском, так и в английском песенном фольклоре образные сравнения являются достаточно распространенным приемом, причем большая их часть характеризует человека, его внешность, поведение и внутренний мир.

Совокупность сравнений в национальном песенном фольклоре дает представление о природных условиях, в которых протекает жизнь человека, и о материальной культуре, присущей данному социуму, позволяет судить о системе взглядов на общество, эстетических и этических ценностей языковой личности. Это достигается благодаря отбору предметов и явлений для создания образов сравнения, а также предметов и явлений, подвергающихся сравнению, и даже способов выражения сравнения.

Список источников

Кир. – Песни, собранные П.В.Киреевским. – М., 1911. – Вып. 1, 2.

Соб. – Великорусские народные песни / Изд. проф. А.И. Соболевским. – СПб., 1895 – Т. 2.

Шейн – Великорусс в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т.п. / Материалы, собранные и приведенные в порядок П.В. Шейном. – СПб., 1898 – Т. 1, 2.

Sharp – Sharp’s Collection of English Folk Songs. – London, 1974.

Использованная литература

Гумбольдт, В. Избранные труды по языкознанию / В. Гумбольт; пер. – М., 1984.

Маслова, В. А. Лингвокультурология : учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений / В.А. Маслова. – М. : Издательский центр «Академия», 2001.

Мокиенко, В.М. Образы русской речи : Историко-этимологические очерки фразеологии / В.М. Мокиенко. – СПб. : Фолио-Пресс, 1999.

Никитина, С.Е. Предмет и метод лингвофольклористики. Тезисы к лекции на семинаре "Оппозиция устности/книжности в "низовой" словесности и традиции "наивной литературы" (Москва, ИВГИ РГГУ, 20-22 апреля 2000 г.) в рамках виртуальной мастерской "Традиции спонтанных культур: жизнедеятельность и морфология" [Электронный ресурс]. – Режим доступа : http://www.ruthenia.ru//folklore/Nikitina_tezisi.html.

Румянцева, М.В. Типологические особенности компаративных конструкций (на материале русского и немецкого языков) : автореф. дис. … канд. филол. наук : 10.02.20 / Марина Васильевна Румянцева; Челябин. гос. ун-т. – Челябинск, 2007.

Хроленко, А.Т. Лингвокультуроведение : пособие к спецкурсу по проблеме «Язык и культура» / А.Т. Хроленко. – Курск : Изд-во ГУИПП «Курск», 2000.

В.А. Савченко

КОНЦЕПТ “НОС” В РУССКИХ И НЕМЕЦКИХ ПАРЕМИЯХ

Цель наших заметок – выявление и описание этнического своеобразия концепта “нос” в русских и немецких паремиях.

Материалом для исследования послужила картотека немецких и русских паремий с соматизмом нос, полученная в результате сплошной выборки из следующих лексикографических источников паремий:

1. Даль В.И. Пословицы, поговорки и прибаутки русского народа. Т.1, СПб., 1997.

2. Simrock K. Die deutschen Sprichwörter. Düsseldorf, 2003.

Мотив носа является одним из весьма распространённых мотивов и в мировой литературе, и почти во всех языках (такие выражения, как «оставить с носом», «показать нос» и т.п.), и в общечеловеческом фонде бранной и снижающей жестикуляции. В гротескном образе тела из всех черт человеческого лица существенную роль играют только рот и нос [Бахтин 1986: 342].

Нос – часть лица, которая в традиционной славянской культуре выступает важным каналом связи с внешним миром и напрямую соотносится с материально-телесным низом. Как и через другие отверстия человеческого тела, через нос внутрь тела может проникать нечистая сила и её «агенты». В качестве таковых чаще всего выступает муха. Поскольку в соответствии со славянской концепцией тела события внешнего мира так или иначе «проступают» на поверхности тела, то по непроизвольным движениям, зуду, покраснению и прочим сигналам судят о предстоящих мелких и важных событиях: переносица чешется к покойнику (рус., белорус.), ноздря – к родинам (Ярослав.), кончик носа – к вестям или выпивке (витеб.), если прыщ вскочил на носу – в тебя кто-нибудь влюбится (рус.). По изменению формы носа узнают о близкой смерти человека: такими знаками считаются заострившийся и скосившийся на бок кончик носа (Заоонежье), посинение переносицы у младенца (о.-слав.), ср. также носом в землю тянет (об очень старом человеке) (Карелия) [Кабакова 2004: 435].

В народной физиогномике немцев и русских по форме носа судят о характере человека, что получило отражение как в русской, так и в немецкой паремиологической картине мира. Как отмечает Г.И. Кабакова, согласно традиционным представлениям русских, горбатый нос выдаёт хитроумного человека, тогда как длинный крючковатый нос выступает как признак нечистой силы – ведьм, богинок, русалок, Яги [Кабакова 2004: 435]. По наблюдениям Л. Рёриха, маски ведьм и чертей южнонемецкого карнавала повсеместно имеют острый подбородок и длинный, горбатый нос [Röhrich: II: 1083-1084].

В то же время у русских маленький нос, отсутствие ноздрей или носа также может считаться характерной чертой нечисти (вампир, вила, смерть), ср. курносая как эвфемизм смерти [Кабакова 2004: 436]. Данные верования отразились в анализируемых русских паремиях.

Нос – выступающая часть лица человека, являющаяся органом обоняния, что отражается в диалектных названиях: нюх, нюхало. Незначительные размеры этой части тела определили то, что она обозначает крайне малое расстояние или срок: нос к носу, на носу и т.п. [Мазалова 2001: 31–32].

Во фразеологии различных языков прослеживаются параллели в восприятии носа. Так, в немецкой, английской, русской, польской и литовской фразеологии нос связывается с такими понятиями, как «обоняние», «мера длины», «указание направления», «любопытство», «гордость», «высокомерие», «насмешка», «неудача», «позор». Во всех вышеназванных системах, кроме польской, соматизм нос служит для обозначения обмана. Во фразеологии немецкого, русского, польского и литовского языков при помощи соматизма нос выражаются смыслы: «отчаянье», «недовольство», «неодобрение». В немецком, русском и литовском языках посредством фразеологизмов с соматизмом нос обозначается состояние опьянения. В английском и польском языках ФЕ с соматизмом нос служат также для обозначения тяжёлой работы, усталости, в немецкой и польской фразеологии соматизм нос привлекается для обозначения поучения [Šileikaitė 1998: 64]. И в русских, и в китайских ФЕ лексема нос метонимически обозначает человека, голову, лицо. Нос обозначает также предел личной зоны в русской и китайской фразеологии. В русской фразеологии лексема нос обладает метафорическими значениями ‘ничто’ и ‘определённая мера, уровень’ [Го Синь-и 2004: 62–63].

В былинных текстах нос является частотной лексемой и используется чаще в портретной характеристике ненавистного врага (Тугарина, Идолища). Нос выступает субъектом и объектом действия, в том числе подвергается негативному физическому воздействию [Бобунова 2000: 33]. В русском лирическом фольклоре эта деталь человеческого лица практически не упоминается. Только в одной из курских песен есть описание фантастического персонажа с окованным носом [Завалишина 2005: 65]. В текстах волшебных сказок лексема нос может быть и субъектом, и объектом действия. Соматизм нос может использоваться в качестве объекта негативных действий. Нос помогает превращению героев: «Ведьма помоцала себе за нос и сделалась сорокой”. Он может быть определённого размера: <быть> три четверти (у Идола Идолища) [Петрухина 2006: 73–75].

В составе русских и немецких паремий концепт «нос» представлен неравномерно: русских паремий с концептом «нос» в нашей картотеке почти в два раза больше, чем немецких. В первом томе сборника В.И. Даля «Пословицы, поговорки и прибаутки русского народа», по нашим подсчётам, содержится 68 паремий с концептом «нос». В «Немецких пословицах» К. Зимрока насчитывается 35 паремий с данным концептом.

В русских паремиях концепт «нос» вербализуется существительными нос и носище. По наблюдению Е.И. Марковой, лексема нос имеет индоевропейский характер и обнаруживает аналоги не только во всех славянских, но и в неславянских языках [Маркова 2005: 93].

Соматизм нос в русских паремиях зафиксирован 61 раз, носище – один раз. Субстантивированное прилагательное курносый зафиксировано в трёх словоупотреблениях. Субстантивированное прилагательное долгоносый и существительное долгонос отмечены по одному разу. Существительное курноска употреблено два раза.

В немецких пословицах для реализации концепта «нос» используются соматизм die Nase ‘нос’, диминутивный вариант этого существительного das Näschen ‘носик’, лексема die Spitznase ‘острый нос’, субстантивированный глагол das Nasabbeißen ‘откусывание носа’. Существительное die Nase ‘нос’в анализируемой группе немецких паремий зафиксировано 32 раза, лексемы das Näschen ‘носик’ и die Spitznase ‘острый нос’, субстантивированный глагол das Nasabbeißen ‘откусывание носа’ встречаются по одному разу.

Представим конкорданс лексем, вербализующих концепт «нос», в виде концептограмм. При составлении концептограммы нами использовалась методика создания словарной статьи в фольклорных текстах, разработанная М.А. Бобуновой и А.Т. Хроленко. Условные обозначения: заглавное слово (количество словоупотреблений); ‘толкование’; =: варианты акцентные, морфемные и иные, включая диминутивы и т.п.; A: связи с прилагательными; Pron: связи с местоимениями; Num: связи с числительными; S: связи с существительными; Vs: случаи, в которых данное слово выполняет функцию субъекта действия; Vo: случаи, в которых слово выполняет функцию объекта; +: ассоциативные ряды; ♢: вхождение слова в состав фразеологической единицы [Бобунова 2000: 5-11; Бобунова 2004: 142–149].

Анализ показывает, что в составе русских и немецких паремий лексемы нос и die Nase ‘ нос’ представлены как в прямом, так и в переносном значении.

В подавляющем большинстве и немецких, и русских паремий слова нос и die Nase ‘ нос’ выступают в своём прямом значении как ‘орган обоняния’. Однако только в трёх русских и в трёх немецких паремиях в значении рассматриваемых лексем актуализируется функция восприятия и различения запахов: Эко чутьё: этот нос собакой натёрт [Даль, 259], Вокруг носу вьётся, а в руки не дается (запах) [Даль, 265], То-то собачий нос: лишь чарку на поднос, а его лукавый принёс [Даль, 393], Hungern und Harren stinkt übel in die Nase [Simrock, 5106] ‘Голод и ожидание дурно пахнут’, Erst Näschen haben, dann Prischen nehmen [Simrock, 7423] ‘Сперва купи место, а там и садись; Будет корова, будет и подойник (досл. Сначала носик, а потом понюшка табаку)’, Nicht jede Nase riecht den Braten [Simrock, 7425] ‘ Не каждый нос чувствует жаркое’.

В остальных случаях как в русской, так и в немецкой паремиологии значение рассматриваемых компонентов не связано с физиологической функцией носа в человеческом организме как органа обоняния. При этом даётся внешняя, нефункциональная характеристика носа. Как правило, в этом случае паремии содержат в себе отрицательную эстетическую оценку данного органа. Так, и русские, и немецкие паремии характеризуют нос с точки зрения формы: крючковатый (1) , <быть> курнос (1), <быть> крючком (3), die Spitznase ‘острый нос’ (1).

В русских паремиях субстантивированное прилагательное курносая и существительное курноска служат для обозначения смерти, представляемой в образе скелета с безносым черепом: Придёт пора – турнёт курносая со двора [Даль, 234], Курносая со двора потурила [Даль, 238], Турнула курноска со двора [Даль, 238].

К тому же в немецких и русских паремиях даются параметрические характеристики носа. И в русских, и в немецких паремических речениях характеризуется длина носа: <быть> долог (1), долгоносый (1), долгонос (1), lang ‘длинный’ (2). В обеих языковых системах люди с длинным носом оцениваются негативно, им приписываются отрицательные внутренние качества: Долгоносый себе на уме [Даль, 259], Долгонос не прост [Даль, 259],

Л. Рёрих указывает на то, что вышеприведённое двустишие известно на территории всей Германии, Австрии, Швейцарии и Голландии и заключает в себе антиэталон внешности. Самое первое употребление этого двустишия зафиксировано в 1565 г. в Вене и относится к рыцарскому турниру, на который рыцари приходили переодетыми. Маски сопровождались стихами. При этом некоторые маски комментировались словами:

В немецкой паремиологии остроносые люди оцениваются отрицательно:

Только в русских пословицах характеризуется величина носа, при этом отмечаются его большие размеры: <быть> с локоть (1), <быть> с локоток (1), <быть> с огурец (1).

Характерным для русской и немецкой паремиологии является то, что лексемы нос и die Nase ‘нос’ в составе паремий наиболее регулярно выполняют грамматическую функцию прямого или косвенного дополнения. Так, и в русских, и в немецких паремиях нос выступает объектом действия: натереть (1), утереть (1), перекрестить (1), wischen ‘вытирать’ (2), schneuzen ‘сморкать’ (2). Как в былинах и в русской волшебной сказке, так и в паремиологии обоих языков нос испытывает на себе также негативное физическое воздействие: как палкой по носу (1), попасть в нос (1), резать нос (1), подраться за носы (2), спица в нос (1), <быть> долой (1), <быть> без носу (1), an die Nase schlagen [der Stiel der Hacke] ‘бить по носу [ручка мотыги]’ (1), sich die Nase abschneiden ‘отрезать себе нос (порочить своих родственников или соотечественников)’ (1), abbeißen ‘откусывать’ (1), abbrechen ‘отламывать’ (1), brechen ‘ломать’(1), blutige Nasen machen [hart Schneuzen] ‘сморкать нос до крови’ (1) , das Nasabbeißen ‘откусывание носа’(1).

И в русской, и в немецкой паремиологии нос предстаёт орудием, с помощью которого осуществляется какое-либо действие: копать носом (1), mit der Nase buttern ‘сбивать носом масло’ (1), mit der Nase schnaufen ‘сопеть носом’ (1).

Специфичным для русских паремий с концептом «нос» является характеристика данного органа с точки зрения его сходства с другими предметами окружающей действительности: <быть> словно соборное гасило (1), <быть> бороздилом (1), <быть> крючком (3), <быть> через Волгу мост (1), <быть> пятка (1).

Положительная эстетическая характеристика женской внешности содержится в русской паремии Во рту калина, а в носу малина! ‘красавица’ [Даль: II: 761].

Специфичным для немецкой паремиологии является сочетание лексемы die Nase ‘нос ’ с прилагательным wächsern ‘восковой’: eine wächserne Nase drehen ‘одурачить кого-л.’ (1), Hans mit der wächsernen Nase ‘Ганс с носом из воска’(1), eine wächserne Nase haben [das Recht] ‘иметь нос из воска [закон]’(1). Л.Рёрих отмечает тот факт, что в стихотворной сатире «Корабль дураков» немецкого писателя-гуманиста С. Бранта глупцы носили длинный нос из воска. Кроме того, по мнению Л.Рёриха, функционирующая в современном немецком языке ФЕ еinem eine Nase drehen ‘подсмеиваться, подшучивать над кем-л., дурачить, разыгрывать кого-л.’, которая связывается с жестом наставления носа в качестве насмешки, возможно, является сокращённым вариантом ФЕ eine wächserne Nase drehen, имеющей более раннее происхождение [Röhrich: II: 1080].

Л. Рёрих отмечает, что во всех немецких диалектах выражение das Loch unter der Nase ‘отверстие под носом’ является перифразой для обозначения рта [Röhrich: II: 971].

В метафорическом значении лексема нос употребляется в двенадцати русских паремиях. Лексема die Nase ‘нос’ в метафорическом смысле зафиксирована в двух немецких пословицах. При этом общим для русской и немецкой паремиологии является то, что в двух русских и двух немецких паремиях нос выступает как мера длины, обозначающая крайне малое расстояние: под носом (1), дальше носу не видит (1), nicht weiter sehen, als seine Nase reicht ‘не видеть дальше своего носа’ (1), die Tür vor der Nase zuschlagen ‘захлопнуть дверь перед чьим-л. носом’ (1).

Специфической особенностью русской паремиологии является то, что в одной пословице нос выступает эталоном крайне малой величины: Сам с нос, борода с воз [Даль, 261].

В русской паремиологии лексема нос метафорически используется для обозначения времени: на носу (что-либо) ‘скоро наступит, произойдёт и т.п. что-либо’ (4).

В нашей картотеке русских паремий отмечен фразеологизм поднять нос (1) ‘важничать, зазнаваться’, в котором поднятый нос осмысливается как знак высокомерия. Данное выражение функционирует также и в немецком языке: die Nase hoch tragen разг. ‘задирать нос, ходить гоголем’ (досл. нести нос высоко).

В паремии крючковатому носу недолго жить (т.е. старому) [Даль, 291] лексема нос выступает в метонимическом значении ‘человек’.

Согласно немецкой ФЕ j-m etw. an der Nase sehen разг. ‘видеть по чьему-л. носу, лицу (например, чего он хочет)’, по внешнему виду носа можно судить о физическом и душевном состоянии его обладателя. В данной паремии лексема die Nase ‘нос’ предстаёт в метонимическом значении ‘выражение лица’.

Специфической чертой немецкой паремиологии является использование лексемы die Nase ‘нос’ в метонимическом значении ‘носовой платок’: Mach dir einen Knopf in die Nase (гессенский диалект)‘запомни’ (досл. сделай себе узелок в носу на память) [Röhrich: II: 1082] (cр. sich (D) einen Knoten ins Taschentuch machen разг. ‘завязать на память узелок, постараться не забыть о чём-л. (досл. завязать на носовом платке узелок)’).

В анализируемых русских и немецких паремиях с концептом «нос» были обнаружены эквиваленты: Свой нос резать – своё лицо бесчестить [Даль, 192], Wer sich die Nas abschneidet, verschimpft sein Angesicht [Simrock, 7424] ‘Тот, кто отрезает себе нос, позорит своё лицо’; дальше носу не видит (1), nicht weiter sehen, als seine Nase reicht ‘не видеть дальше своего носа’ (1).

Итак, всё сказанное позволяет сделать вывод о том, что признаки исследуемого концепта в немецкой и русской паремиологических картинах мира во многом идентичны или близки. В немецкой и русской паремиологических картинах мира прежде всего даётся нефункциональная характеристика носа с точки зрения его формы, длины. Функция носа как органа обоняния в паремиологии русского и немецкого языков представлена лишь единичными примерами. Для обеих картин мира свойственно восприятие носа как меры длины, обозначающей крайне малое расстояние. В то же время очевидными являются определённые различия в структуре данного концепта в русской и немецкой паремиологии. Концепт «нос» в исследуемых русских паремиях отличается большей частотностью, чем в немецкой. В русской паремиологии нос – эталон крайне малой величины и связывается с обозначением времени.

Использованная литература

Бахтин, М.М. Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М.М. Бахтин. – Orange, U.S.A. : Antiquary, 1986. – 525 c.

Бобунова, М.А. Словарь языка русского фольклора : лексика былинных текстов / М.А. Бобунова, А.Т. Хроленко. – Курск : Изд-во ГУИПП «Курск», 2000. – Вып. 1. – 112 с.

Бобунова, М.А. Фольклорная лексикография : становление, теоретические и практические результаты, перспективы / М.А. Бобунова. – Курск : Изд-во Курск. гос. ун-та, 2004. – 240 с.

Го Синь-и. Телесный код в китайской фразеологии и его русское соответствие : дис. … канд. филол. наук : 10.02.22, 10. 02. 01 / Го Синь-и; Московский гос. ун-т им. М.В. Ломоносова, Институт стран Азии и Африки при МГУ. – М., 2004. – 187 с.

Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. / В.И. Даль. – М. : Рус. яз., 1978–1980.

Завалишина, К.Г. Концептосфера «человек телесный» в языке русского, немецкого и английского песенного фольклора : дис. … канд. филол. наук : 10. 02. 01, 10. 02. 19 / Кристина Геннадьевна Завалишина; Курск. гос. ун-т. – Курск, 2005. – 243 с.

Кабакова, Г.И. Нос / Г.И. Кабакова // Славянские древности : Этнолингвистический словарь : в 5 т. – М., 2004 . – Т. 3. – С. 435–436.

Мазалова, Н.Е. Человек в традиционных соматических представлениях русских / Н.Е. Мазалова. – СПб. : КНОРУС, 2001. – 185 с.

Маркова, E. М. Заметки об общеславянских соматических названиях / Е.М. Маркова // Русский язык в школе. – 2005. – № 1. – С. 90–95.

Петрухина, М. В. Кластер «человек телесный» в лексиконе русской волшебной сказки : дис. … канд. филол. наук : 10.02.01 / Петрухина Мария Викторовна; Курск. гос. ун-т. – Курск, 2006. – 260 с.

Röhrich, L. Lexikon der sprichwörtlichen Redensarten : B. 1–3. / L. Röhrich. – Freiburg, Basel, Wien.: Herder, 2004.

Šileikaitė, D. Somatische Phraseologismen in den indoeuropäischen Sprachen am Beispiel des Deutschen, Englischen, Russischen, Polnischen und Litauischen / D. Šileikaitė // Kalbotyra. – 1998. – № 47 (3). – S. 56–73.

Н.Р. Чернова

«ВЕСНА» И «ЛЕТО» В РУССКОЙ И НЕМЕЦКОЙ НАРОДНОЙ ЛИРИЧЕСКОЙ ПЕСНЕ

Основными общеупотребительными лексемами, обозначающими время года между зимой и летом, являются в немецком языке Frühling и Frühjahr, а в русском языке лексема весна.

Слово весна (vesna) – общеславянского характера, восходит к индоевропейской основе ues- с расширением n (как, например, и древнеиндийское vasantah ‘весна’). К этой же основе, но с расширением r, восходит латинское обозначение весны vēr или, например, латышское vasara ‘лето’.

Слово Frühjahr образовано при помощи словосложения (früh ‘ранний’ (das) Jahr ‘год’). Производное слово Frühling образовано от прилагательного früh ‘рано’ при помощи словообразовательного суффикса имени существительного –ling, выражающего значение ‘лицо, обладающее / характеризующееся каким-либо качеством или признаком’. Таким образом, элемент олицетворения прослеживается в значении немецкой лексемы Frühling уже на словообразовательном уровне. Интересно, что слова, образованные при помощи данного суффикса, сопровождаются по большей части отрицательной оценкой: Zärtling ‘неженка, баловень’, Feigling ‘трус’. Прилагательное früh восходит к средневерхненемецкому vruo, древневерхненемецкому fruo и имеет значение предшествования во времени.

Согласно данным «Словаря русского языка» под редакцией А.П. Евгеньевой и Большого словаря немецкого языка издательства Duden, семантические структуры лексем весна и Frühling практически совпадают. Так, лексема весна по первой семеме толкуется как ‘время года между зимой и летом’, а лексема Frühling как ’die Monate März, April, Mai umfassende Jahreszeit zwischen Winter und Sommer mit meist milden Temperaturen, in der die meisten Pflanzen zu wachsen und zu blühen beginnen’ ‘время года между зимой и летом, охватывающее месяцы март, апрель, май; которое характеризуется наиболее мягкими температурами; время года, когда большинство растений начинают расти и цвести’. По второй семеме лексемы весна и Frühling выступают в обоих языках в переносном значении ‘пора расцвета, молодости’ / ‘Jugendzeit, Blütezeit’ ‘время молодости, расцвета’. В Толковом словаре живого великорусского языка В.И. Даля слово весна помечено также как лексико-семантический диалектизм, употребляемый в Архангельской губернии в значении ‘первый весенний дождь, первая вода после Егорья’.

Немецкая лексема Frühjahr употребляется только в прямом значении ‘Abschnitt des Jahres zwischen Winterende und Ende des Frühlings’ ‘отрезок года между концом зимы и началом лета’, то есть является абсолютным синонимом лексемы Frühling по первой семеме ‘время года’.

Стилистическим синонимом лексемы Frühling является также лексема Lenz, употребляющаяся в поэтической речи. В словаре братьев Гримм указано, что первоначально слово Lenz имело нейтральную стилистическую окраску и являлось общеупотребительным. Однако в семнадцатом веке оно было вытеснено лексемой Frühling и сохранилось лишь в поэтической речи. Согласно данным этимологических словарей, лексема Lenz восходит к прилагательному lang ‘длинный’, то есть в основе значения лексемы Lenz – увеличение световой поры дня.

В Большом словаре немецкого языка издательства Duden зафиксированы следующие значения лексемы Lenz: ‘(dichter.) Frühling’ ‘поэт. весна’; ‘Pl (scherzh.) Lebensjahre’ ‘мн. ч. шутл. годы, лета’ (например: sie zählt erst 17 Lenze ‘ей всего 17 лет ~ ей пошла всего лишь семнадцатая весна’). В словаре немецкого разговорного языка Хайнца Кюппера зафиксированы также следующие переносные значения лексемы Lenz: ‘angenehme Gelegenheit; leichte, bequeme Arbeit’ ‘хорошая возможность; удобная, лёгкая работа’ ‘Spaß, Narretei’ ‘шутка, глупость, дурачество’.

В толковых словарях русского языка в семантической структуре лексемы весна не зафиксировано значение ‘годы, лета’ или ‘возраст’, в котором в немецком языке выступает лексема Lenz во множественном числе. Однако можно предположить, что близкое ему значение ‘год’ всё же может реализовываться при помощи лексемы весна. Это подтверждается также следующим примером, в котором счёт лет ведётся по весне:

А твоя дочка умница, Она умная, разумная была:

А поставила она кросна, А кроснам-то девятая весна,

А десята славна масленица [Кир 1397(3)].

Значение ‘годы, лета’ / ‘возраст’ более четко прослеживается в семантической структуре славянского обозначения весны – слова яра (яро). Так, праславянское jarъ родственно готскому jēr ‘год’ и немецкому Jahr ‘год’. Значения ‘год’ и ‘возраст’ прослеживаются также в семантике таких слов и словосочетаний, как яровик ‘животное или растение этого года’; яровые пчёлы ‘первый рой в улье летом’. В русских песнях употребляются словосочетания с прилагательным яровой в значении ‘весенний’: яровой хмель, яровое пьяное пиво. Таким образом, значения ‘годы, лета’ / ‘возраст’, реализуемые в семантической структуре немецкой лексемы Lenz при её употреблении во множественном числе, в семантической структуре русской лексемы весна не зафиксированы; однако они присутствуют имплицитно и выявляются при анализе контекста и синонимичных лексем.

Два других значения лексемы der Lenz (‘angenehme Gelegenheit; leichte, bequeme Arbeit’ ‘хорошая возможность; удобная, лёгкая работа’ ‘Spaß, Narretei’ ‘шутка, глупость, дурачество’), зафиксированные только в специальном словаре разговорного языка, в семантической структуре русской лексемы не представлены.

Таким образом, немецкая лексема Frühling в первом значении ‘время года’ имеет два синонима: лексема Lenz является стилистическим синонимом, а лексема Frühjahr – абсолютным. В русском языке для обозначения времени года между зимой и летом употребляется только одна лексема весна, не имеющая синонимов. Семантические структуры лексем весна и Frühling практически совпадают. Значение лексемы Lenz ‘годы, лета’ присутствует в семантической структуре лексемы весна лишь имплицитно (представлено лакуной), а значения ‘angenehme Gelegenheit; leichte, bequeme Arbeit’ ‘хорошая возможность; удобная, лёгкая работа’ ‘Spaß, Narretei’ ‘шутка, глупость, дурачество’ не представлены вообще.

Обратимся к анализу употребления лексемы весна в русских народных песнях и лексем Lenz, Frühjahr и Frühling в немецких народных песнях. В бóльшей части употреблений лексемы весна в русских песнях реализуется семема ‘время года’; лишь в двух употреблениях лексема весна выступает в значении ‘год’ (точнее, ‘возраст’):

А поставила она кросна,

А кроснам-то девятая весна [Кир 1397(3)]

В немецких песнях во всех случаях употребления лексем Frühling, Frühjahr и Lenz реализуется семема ‘время года’. Переносное значение ‘пора расцвета, молодости’ реализуется только в русских песнях.

Синтаксические функции и связи лексемы весна в русских песнях более разнообразны. Немецкие лексемы Frühjahr и Frühling выступают только в роли подлежащего.

В русских песнях связи лексемы весна с существительными представлены словосочетаниями на проходе / на пролете весны. При этом объективизируется основное свойство времени – движение:

Он не в пору дарил, не во время: На проходе весны красныя,

На пролете лета теплаго, На зачине осени грязныя [Кир 1259]

В русских песнях лексема весна сочетается с устойчивым эпитетом красный:

Скучно девице в горнице сидеть одной,

Нам приходит весна красна, в саду погуляти [Кир 1252(68)]

Что по весне-то было, весне красныя,

Что по лету было по теплому,

На тихой вешной на заводи…

Тут и плавала серая утица,

Не одна она плавала: с сизым селезнем [Кир 1250(66)]

При этом акцентируются положительные характеристики весны как времени года, отражающие реальное время, а также положительная оценка весны, связанная с перцептуальным временем, и реализуется смысл ‘весна – благо, красота’ и смысл ‘весна – благоприятное время’, касающийся темы отношений с противоположным полом.

В контексте употребления лексемы весна с прилагательным последний речь идёт о молодости. При этом лексема весна может толковаться по-разному: как ‘время года’ и как ‘год’:

Я последнюю весну гуляю, Девушкой гуляю;

Вздумал батюшка замуж отдавати [Кир 1264 (8)].

При этом четко прослеживается смысл, свидетельствующей о ценности весны – молодости.

В немецких песнях лексемы Frühjahr и Frühlingszeit сочетаются с прилагательными herrlich ‘чудесный, замечательный’, schön ‘прекрасный’:

Jetzt fängt das schöne Frühjahr an

Und alles fängt zu blühen an

Auf grüner Heid und überall,=Вот наступает прекрасная весна; на зелёном лугу и повсюду всё начинает цвести [Kl 3].

При этом акцентируется смысл ‘весна – благо’.

В роли подлежащего лексема весна выступает в русских песнях в сочетании с глаголами приходить и возрадовать. При употреблении с глаголом приходить реализуется основное свойство времени – движение:

Веселитесь вы, подружки,

К нам весна скоро придёт!

Весна придет, солнце взойдёт [Кир 1304 (28)]

Немецкие лексемы Frühjahr и Frühling употребляются преимущественно с глаголами движения ankommen ‘приходить, начинаться’, einkehren ‘заходить‘, vorbeigehen ‘проходить’, wiederkommen ‘возвращаться’. При этом также акцентируется основное свойство времени – движение:

So geht unter Arbeit das Frühjahr vorbei,

da erntet der Bauer das duftende Heu, = так за работой проходит весна, и крестьянин убирает душистое сено [Kl 190]

В сочетании с глаголами wiederkommen ‘возвращаться’, einkehren ‘заходить‘ подчеркиваются такие свойства циклического времени, как ‘обратимость’ и ‘повторяемость’:

Nicht lange ist der Winter,

schon glänzt der Sonne Schein,

dann kehrt mit neuen Liedern

der Frühling bei uns ein , =зиме осталось недолго, вот уже показывается солнечный свет; скоро с новыми песнями к нам вернётся (заглянет) весна [Kl 59]

Es tönen die Lieder, der Frühling kehrt wieder, = звучат песни, возвращается весна [Kl 168]

Приведённые примеры строятся на олицетворении; при этом объективизируются смыслы ‘весна – благо’, ‘весна – веселье’. Более образный случай олицетворения весны представлен при употреблении лексемы Lenz – поэтического обозначения весны – с глаголом grüßen:

Nun will der Lenz uns grüssen,

Von Mittag weht es lau,

Aus allen Wiesen sprießen

Die Blumen rot und blau, = вот весна хочет нас приветствовать; веет полуденный теплый ветерок; на лугах всходят и распускаются красные и голубые цветы [Kl 205].

В приведённых приметах реализуются положительные качественные характеристики весны, связанные как с реальным, так и с перцептуальным временем, и акцентируется смысл ‘весна – благо’.

В роли дополнения лексема весна употребляется только в русских песнях в значении ‘молодость’; при этом реализуется смысл ‘радость’:

Младой на поле едет, – насвистывает;

Младой с поля-то едет, – он песни поет,

Мне же, молодешеньке, весны подает [Соб 2 (390)].

В бóльшей части употреблений существительное весна и наречие весной выступают в роли обстоятельства. При этом лексема весна употребляется как в значении ‘время года’, так и в значении ‘год’. В случае реализации семемы ‘год’ весна выступает как время года, по которому ведётся отсчёт лет:

А кроснам-то девятая весна [Кир 1397(3)]

Я последнюю весну гуляю, Девушкой гуляю [Кир 1264 (8)].

При употреблении лексем весна и весной в роли обстоятельства реализуется временная количественная характеристика ’длительность’. При этом в зависимости от обозначаемого глаголом действия может объективизироваться как смысл ‘долго’ (вся весна в думе прошла), так и смысл ‘недолго’:

Нам недолго-то во любви с тобой пожить,

Нам не годичек, не два года, милой,

Одно лето со весной, любезный мой! [Соб 2 291]

При употреблении лексемы весна в значении ‘время года’ с глаголами быть, жениться, гулять четко прослеживается смысл ‘весна – время гуляний и веселья’, большей частью связанный с темой отношений с противоположным полом. При этом объективизируются характеристики перцептуального времени: Весной девушки гуляли в хороводике на лужку.

Девушки песенку запели, Милый жалостно внимал [Соб 2 (216)]

Не плачь девка, не плачь красна, не плачь душечка моя!

Я весной буду жениться, пошлю сватать за себя [Соб 3 (338)].

Таким образом, как в русских, так и в немецких песнях при употреблении лексемы весна реализуется большей частью положительный смысл ‘весна – благо’, связанный в основном с качественными характеристиками реального и перцептуального времени. Попытаемся при помощи контекста конкретизировать и систематизировать по содержанию случаи реализации указанного смысла в русских и немецких песнях.

В немецких песнях лексемы Lenz, Frühjahr и Frühling неоднократно употребляются в контексте описания природных явлений и изменений, связанных с наступлением весны. Положительный характер данных явлений акцентируется и обусловливает реализацию положительных качественных характеристик весны как времени года. В качестве ключевых слов при этом выступают существительные цветы, песни:

dann kehrt mit neuen Liedern

der Frühling bei uns ein ,= скоро с новыми песнями к нам вернётся (заглянет) весна [Kl 59].

Jetzt fängt das schöne Frühjahr an

Und alles fängt zu blühen an,= Вот наступает прекрасная весна; и всё начинает цвести [Kl 3].

Aus allen Wiesen sprießen

Die Blumen rot und blau,= на лугах всходят и распускаются красные и голубые цветы [Kl 205].

Следовательно, в немецких песнях акцентируется большей частью смысл ‘весна – время радости и веселья’, связанный с темой природных изменений и явлений весеннего времени года, то есть с качественными характеристиками (большей частью) реального времени, которые представлены в первой семеме лексемы весна.

В русских песнях лексема весна в подобном контексте встречается реже; связанные с весной природные явления и их положительный характер акцентируются слабее:

Весна придёт, солнце взойдёт, сгонит снежки, весь мороз [Кир 1304(38)]

Весной матушка разливалася Нева,

Потопила все зелёные луга [Кир 1350 (3)]

К нам приходит весна красна [Кир 1252 (68)]

Если рассматривать указанные примеры в более широком контексте, можно сделать вывод о том, что в русских песнях при употреблении лексемы весна речь идёт большей частью о реализации смыслов ‘весна – время радости и веселья’ и ‘весна – время отношений с противоположным полом’; причем второй смысл является доминирующим. Тесная связь темы отношений с противоположным полом с весной обусловлена, прежде всего, наличием в семантической структуре лексемы весна значения ‘время молодости, расцвета’. Таким образом, в русских песнях акцентируются не природные явления весны как времени года, представленные в первой семеме, а реализованные во второй семеме (‘время молодости, расцвета’) качественные характеристики перцептуального времени. В немецких песнях связь смысла ‘весна – благо’ с темой отношений с противоположным полом не акцентируется.

Как и лексемы лето / Sommer и зима / Winter, лексема весна чаще выступает в роли подлежащего в немецких песнях. При этом акцентируется смысл ‘весна – активная действующая сила’. В русских песнях лексема весна, как и другие лексемы, обозначающие времена года, в большей части употреблений выступает в роли обстоятельства времени, то есть употребляется для упорядочения и конкретизации действия во времени. Однако, в отличие от лексемы лето, при употреблении лексемы весна действие не просто констатируется и конкретизируется во времени, но и сопровождается дополнительными смыслами, указанными выше.

***

В историко-этимологическом словаре современного русского языка П.Я. Черных указывается на неясную этимологию слова лето. В качестве родственных образований рассматривается только древне-ирландское la(i)the ‘день’. Первоначальным значением основы ləto могло быть ‘пора, когда светит и греет солнце’. В словаре М. Фасмера отмечается на родство с латинским laetus, что первоначально означало ‘прекрасный’, таким образом lĕto=‘прекрасное (время)’. Возможно, родственным является древне-гутнийское laþigs ‘весной’.

Немецкое слово Sommer является древнегерманским обозначением времени года (средневерхненемецкое sumer, староверхненемецкое sumar;). Согласно данным этимологического словаря немецкого языка Ф. Клуге, слово Sommer восходит к древнескандинавскому simull simi(r), что означает ‘einjähriger Ochse’ ‘однолетний бык’. Вероятно, этим объясняется и подтверждается то, что германцы вели счет лет по летнему времени года. В Большом словаре немецкого языка издательства Duden указывается на сочетание лексем, к которым, предположительно, восходит слово Sommer: air sam(rad). В данном варианте прослеживается идея цикличности (Rad – ‘колесо’), характерная для архаических представлений о времени.

Рассмотрим семантические структуры исследуемых лексем. В современном толковом словаре под редакцией А.П. Евгеньевой лексема лето толкуется как ‘самое тёплое время года, наступающее вслед за весной и сменяющееся осенью’. По Большому словарю немецкого языка издательства Duden, лексема Sommer также определяется как ‘Jahreszeit zwischen Frühling u. Herbst als wärmste Zeit des Jahres’ ‘самое теплое время года между весной и летом’.

В Толковом словаре живого великорусского языка В.И. Даля кроме основной семемы ‘самое теплое из четырёх времен года’ указаны значения ‘год’, ‘юг’ и ‘южный ветер’. Значение ’год’ зафиксировано также в структуре немецкой лексемы Sommer в словаре братьев Гримм. В этом значении лексема лето употреблялась в обоих языках при счёте лет. Значения ‘год’, ‘юг’ и ‘южный ветер’ в немецких словарях не представлены. Обратимся к данным словаря древнерусского языка И.И. Срезневского и словаря немецкого языка братьев Гримм.

В словаре братьев Гримм в словарных статьях к лексемам Sommer и Winter указано, что германцы первоначально делили год на две части: холодную и теплую. В соответствии с этим лексема Sommer по первой семеме толкуется следующим образом: ‘im weiteren sinne bezeichnet sommer die wärmere zeit des jahres, im gegensatz zur kälteren, dem winter, eine der beiden hälften, in die man das jahr wol zunächst eintheilte’ ‘в широком смысле лето означает более тёплую часть года в противоположность более холодной (зиме); одна из двух половин, на которые первоначально делили год’. Вероятно, первоначальное деление года на две части (различение лишь двух времен года) было характерно и для славян. Об этом свидетельствуют, например, такие выражения как лето встречать – устраивать гулянья на берегу реки, когда тронется лёд.

По второй семеме лексема Sommer толкуется как время года: ‘im engeren sinne ist sommer die heiszeste der vier zeiten von gleicher länge, in die wir wol nach römischem vorbild das jahr eintheilen’ ‘в узком смысле лето – самое жаркое из четырёх равных по продолжительности времен года, на которые мы делим год по римскому примеру’. Таким образом, при диахроническом рассмотрении в немецком языке наблюдается сужение значения лексемы Sommer от обозначения половины года к обозначению одного из четырёх времен года.

Ещё в бóльшей степени явление сужения значения наблюдается в семантической структуре русской лексемы лето. Так, в Словаре древнерусского языка И.И. Срезневского значения лексемы лето представлены в следующей последовательности: ‘время’, ‘год’, ‘лето’ (как время года). При этом предшествующая семема соотносится с последующей как гипероним с гипонимом. Широкое значение ‘время’ в семантической структуре немецкой лексемы не представлено.

В словаре братьев Гримм зафиксировано также устойчивое словосочетание der sommer des lebens ‘лето жизни’, которое в метафорическом смысле обозначает ‘das männliche alter’ ‘возмужалость, зрелость’. В русских словарях подобные сочетания с лексемой лето не представлены, но семы ‘зрелость’ и ‘возмужалость’ присутствуют и в структуре русской лексемы. Так, в словаре славянской мифологии указано, что при олицетворении времен года “лето… нарецается муж тих, богат и красен, питая многи человеки и смотря о своем дому, и любя дело прилежно, и без лености возстая заутра до вечера и делая без покоя”.

Рассмотрим употребление исследуемых лексем в русских и немецких народных песнях.

В немецких песнях лексема лето характеризуется значительно бóльшим количеством употреблений. Интерес представляют также качественные различия в употреблении исследуемых лексем. Во всех употреблениях в немецких песнях и в бóльшей части употреблений в русских песнях реализуется основная семема лексем лето/Sommer ‘теплое время года’. В русских песнях лексема лето выступает также в значении ‘год’.

Связи с существительными представлены только в русских песнях: на пролете лета; на проходе лета; на пролетье лета’. При этом реализуется количественная характеристика объективного времени ‘длительность’ и смысл ‘конец действия’. В словосочетании сенокос лета акцентируется смысл ‘лето – время полевых работ’:

Уж как нынешнего летечка жарок сенокос [Соб3 (343)]

В русских песнях лексема лето сочетается с прилагательными теплый и нынешний. При этом реализуются качественные характеристики реального времени лета как времени года. В немецких песнях состав определений к лексеме лето более разнообразен и содержит только положительные характеристики. При этом преобладают прилагательные, содержащие характеристики перцептуального времени: edel ‘благородный’; fein ‘замечательный’ (в роли предикатива); fröhlich ‘радостный’ (Sommerzeit); kühn ‘смелый’, lustig ‘весёлый’; schön ‘прекрасный’:

Wir hoffen, sie (Vögel) werden schon wiederumkommen,

der Mai bringt uns den lustigen Sommer.

Den lustigen Sommer, den gelben Klee:

Herzliebchen, das Scheiden und das tut weh [Kl 135]

Ich bin der Sommer also kühn,

Zu meiner Zeit werden die Felder grün.

Ihr, Herren mein,

der Sommer ist fein! [Kl 181].

Данные прилагательные употребляются преимущественно в контексте описания природных явлений летнего времени. Характером этих явлений обусловлена положительная оценка данного времени года: так, характеристика реального времени ‘лето – теплое время года’, реализуется в контексте, связанном с перцептуальным временем, в виде смыслов ‘лето – благо’, ‘лето – веселое время года’. В сочетании с несогласованным определением kühn ‘смелый’ реализуется смысл ‘активная действующая сила’

В роли подлежащего лексема лето выступает в русских песнях только с глаголами быть и проходить. При употреблении с глаголом проходить реализуется семема ‘год’ и акцентируется основное свойство времени – движение:

Летечко прошло – маменьки нету, Другое проходит – ещё не бывала;

на третье летечко маменька едет [Соб 3 (45)].

При употреблении с глаголом быть реализуется значение ‘время года’ и акцентируется такое свойство времени, как цикличность. Цикличность в данном случае передается посредством употребления глагола в несовершенном виде, а также посредством повторов:

Лето будет, – жни да коси,

Зима будет, – колоти да молоти...

Лето будет, – ходи да гуляй,

Зима будет, – спи да лежи [Соб 2 (313)].

В приведённом примере акцентируются также противоположные смыслы ‘лето – время полевых работ’ и ‘лето – время отдыха и гуляний’, связанные с качественными характеристиками перцептуального времени.

В немецких песнях лексема Sommer выступает в роли подлежащего значительно чаще (в 27 употреблениях), что свидетельствует о реализации смысла ‘активная действующая сила’. При этом объективизируются характеристики, связанные со свойствами как реального, так и перцептуального времени. В сочетании с глаголами angehen ‘начинаться’ kommen ‘приходить’ dahinfahren ‘проходить, лететь’ реализуется основное свойство реального времени – движение:

Hast du gesagt, du willst mich nehmen,

Sobald der Sommer kommt?

Der Sommer ist gekommen,

Du hast mich nicht genommen, = ‘ты сказал, что женишься на мне, когда наступит лето? Лето наступило – ты не женился на мне’ [ А-В I 58]

Nichts Schöneres kann mich erfreuen,

als wenn es der Sommer angeht = ‘ничто не радует меня так, как то, что начинается лето’ [ А-В II 5].

При употреблении с глаголами jagen ‘гнать’, sein [ein sanfter Gast] ‘быть [мягким, нежным гостем]’, träumen ‘мечтать’, zwingen ‘заставлять, принуждать’, bringen zu Schanden ‘опозорить’ реализуется метафорическое олицетворение: Ihr, liebe Herren, jetzt bin ich veracht’ –

Der Sommer hat mich zu Schanden gebracht,= теперь, господа, я (зима) достойна презрения – лето меня посрамило [Kl 181]

O, Winter, du brauchst mir jetzt nicht viel zu sagen; ich werde dich bald aus dem Sommerland jagen, = О, Зима, сейчас не нужно мне больше ничего рассказывать, я скоро прогоню тебя [Kl 181]

Und nun der Tod das Feld geraeumt

So weit und breit der Sommer traeumt,

Er traeumet in dem Mayen,

Von Bluemlein mancherleyen,= вот смерть очистила поле, везде и всюду уже грезит Лето; оно грезит в мае о различных цветах [ A-B I – 22].

Таким образом, в мифологическом сознании лето предстает как ‘активная действующая сила’ и ‘сила, побеждающая зло’.

В сочетании с глаголами erfreuen ‘доставлять радость’, geben [Kränzelein] ‘давать [венок]’, erglücken ‘делать счастливым’ акцентируются положительные качественные характеристики перцептуального времени и объективизируются смыслы ‘лето – активная действующая сила’ и ‘лето – благо’.

В функции дополнения лексема лето выступает только в немецких песнях. В словосочетаниях den Sommer bringen ‘приносить с собой лето’, hoffen auf den Sommer ‘надеяться на лето’, den Sommer loben ‘хвалить лето’, warten des Sommers ‘ждать лета’, rechten [um den Sommer] ‘судить, спорить о лете’, den Sommer wecken ‘будить лето’ акцентируется желанность и ожидание этого времени года, уважительное и почтительное отношение к нему, что свидетельствует об особой ценности лета:

Nun, haben wir den Winter ausgetrieben,

So bringen wir den Sommer hernieder,

den Sommer und den Maien, die Blümlein mancherleien, = теперь мы прогнали зиму и привели лето, лето, май и разные цветы [Kl 58]

Wir wollen hinaus in Garten

Und wollen des Sommers warten, = мы хотим выйти в сад и ждать лета [Kl 109]

Wir wollen hinter die Hecken

Und wollen den Sommer wecken, = мы хотим выйти за изгородь и разбудить лето [Kl 109]

Mein Herz, das liegt im Kummer, das mein vergessen ist,

So hoff ich auf den Sommer und auf des Maien Friest, = моё сердце печалится, что меня забыли; так что я надеюсь на лето и на майское время [Kl 124]

Der Mai bringt uns den lustigen Sommer, den lustigen Sommer, den gelben Klee: Herzliebchen, das Scheiden und das tut weh,= май принесет нам веселое лето, весёлое лето, желтый клевер, любимая моя, и расставание – это больно [Kl 135].

В приведенных приметах реализуются смыслы, связанные с положительными качественными характеристиками реального времени: ‘лето – богатая растительность’ и ‘лето – изобилие’. В контексте перцептуального времени данные характеристики сохраняют положительную валентность. Так, ценность лета выражается в благоволении ему / почитании его/ и желании угодить:

Gott, gib dem Sommer Glück und Heil…, dass er den Winter zwingt, = Господи, дай лету счастья и благополучия…, чтобы оно победило зиму [Kl 202]

Darum lob ich den Sommer, dazu den Mayen gut,

er wendet allen Kummer,

und bringt viel Freud und Muth, = Потому я восхваляю лето и май; они снимают все заботы, приносят радость и мужество.

В приведённых примерах реализуются смыслы ‘лето – благо, счастье ’, ‘лето – добрая сила, побеждающая зло’.

В роли обстоятельства времени лексема лето выступает в значительном количестве сочетаний в песнях обоих языков. При этом интерес представляют различия в качественном составе словосочетаний. В немецких песнях во всех употреблениях реализуется значение ‘время года’. По обозначаемому глаголом действию словосочетания данной группы можно классифицировать следующим образом:

1. Обозначение природных процессов, вызванных наступлением лета:

blühen im Sommer ‘цвести летом’ 2;

grünen im Sommer ‘зеленеть летом’ 1;

tragen den Sommer einen grünen Zweig ‘иметь летом зелёные ветки’1;

wachsen im Sommer ‘расти летом’1:

Und im Sommer, da blüht

Der rote rote Mohn, = а летом цветёт красный-красный мак [Kl 80]

2. Обозначение человеческих действий

‘лето – время активного отдыха’

gehen im Sommer [über Land] ‘ходить по стране летом’ 1;

gehen zum Tanz ‘идти на танцы’ 1;

reisen ins Sommerland ‘путешествовать в теплые страны’ 1;

reisen in Sommernacht ‘путешествовать в летнюю ночь’ 1;

wandern im Sommer 1

‘лето – время пассивного отдыха’

fühlen im Sommer ‘чувствовать летом’1;

liegen an einem Sommertag ‘лежать в летний день’ 1

vertreiben diesen Sommer lang [die Zeit]‘проводить [время] всё лето’ 1;

Als ich an einem Sommertag

In der Schweiz, in der Schweiz, in Tirol, Im grünen Wald im Schatten lag,

In der Sommer, in der Sommer, in Tirol,= когда я однажды летом в Швейцарии в Тироле лежал в тени в зеленом лесу, в Швейцарии в Тироле [Kl 139]

Таким образом, положительные качественные характеристики лета как времени года (то есть характеристики, связанные с реальным временем), акцентируются в немецких песнях как по отношению к растительному миру, так и по отношению к человеку, обусловливая в контексте перцептуального времени положительный характер действия и реализацию смысла ‘лето – благо’. Так, в словосочетаниях, обозначающих человеческую деятельность, чётко прослеживаются смыслы ‘лето – приятное время года’, ‘лето – время активного и пассивного отдыха’, связанные с перцептуальным временем.

В русских песнях лексема лето в функции обстоятельства выступает в некоторых случаях в значении ‘год’, по которому лето используется при счёте лет: ехать на третье летечко; послать весточку на четвёрто летечко;

Летечко прошло, – мамоньки нету;

Другое проходит, – еще не бывала;

На третье летечко мамонька едет [Соб 3 (45)].

Не поеду к матушке в гости три года;

На четверто летечко весточку пошлю;

За весточкой к матушке пташкой прилечу [Соб 3 (30)]

В остальных случаях реализуется семема ‘время года’, однако в отличие от немецких в русских песнях положительные качественные характеристики лета как времени года не акцентируются. Летнее время года в бóльшей части употреблений лишь констатируется, не характеризуется, не оценивается по линии ‘положительное / отрицательное’, ‘приятное / неприятное’. Глаголы обозначают бóльшей частью пассивное действие; характер действия не связан с характеристиками лета как времени года: быть по лету; возить летом; дарить на проходе / пролете / пролетье лета; катать летом; пожить лето со весной; ждать во всё летечко.

При употреблении с местоимениями в песнях обоих языков акцентируется основная временная количественная характеристика ‘длительность’, связанная со свойствами реального и перцептуального времени. При этом объективируется смысл ‘долго, длительное время’:

Kuckuck hat sich zu Tod gefall'n von einer hohlen Weiden.

Wer soll uns diesen Sommer lang die Zeit und Weil vertreiben?,= кукушка упала с ивы и погибла. С кем же мы будем все это лето проводить время? [Kl 84]

Не ждала б меня всё летико домой

До самыя до холодныя зимы [Кир1332 (4)]

В русских песнях при употреблении с местоимениями реализуется также значение ‘год’:

Не ждала бы меня матушка Сего лета домой [Соб3 (52)]

Следует заметить, что в немецких песнях в девяти употреблениях в контексте с лексемой Sommer употребляется лексема Mai, обозначающая название месяца. Выступая в роли подлежащего, май предвозвещает лето и этим приносит радость:

Der Mai tritt ein mit Freuden, hinfährt der Winter kalt,= наступает с радостью май; уходит холодная зима.

Der Mai bald will den lichten Sommer bringen,= скоро май принесёт светлое лето

Herzlich thut mich erfreuen die froehliche Sommerzeit

All mein Gebluet erneuen

Der Mai in Wollust freut, = меня сердечно радует веселое летнее время…

При этом объективируются те же смыслы, что и при употреблении лексемы Sommer в роли подлежащего: ‘добрая, благая сила’, ‘(май) – активная действующая сила’.

Выступая в роли объекта, май, как и лето, почитается, восхваляется и ценится: Darum lob ich den Sommer,

dazu den Maien gut,

Der wendet allen Kummer

Und bringt viel Freud und Muth.

Май в немецких песнях настолько близок к лету, что иногда почти идентифицируется с ним:

Nun haben wir den Winter ausgetrieben, so bringen wir den Sommer herwieder,

den Sommer und den Maien, die Blümlein mancherleien, = ну вот, мы выгнали зиму и приводим лето, лето и май, различные цветы.

В русских песнях лексемы, обозначающие названия месяцев, не употребляются.

Проведённый анализ позволяет сделать некоторые выводы. В синхроническом аспекте сопоставления семантические структуры лексем лето и Sommer совпадают. В диахроническом аспекте сопоставления наблюдаются некоторые различия. Так, семантическая структура русской лексемы лето включает устаревшие и архаические семемы ‘год’, ‘время’, ‘юг’, ‘южный ветер’. В структуру немецкой лексемы входит только значение ‘год’. Следует заметить, что в русских песнях, кроме реализации основной семемы ‘время года’, представлены и случаи реализации семемы ‘год’; в немецких песнях лексема Sommer выступает только в значении ‘время года’. Характеристики лета как времени года, связанные с реальным и перцептуальным временем, в значительно бóльшей степени представлены в немецких песнях.

Анализ сочетаемости исследуемых лексем с точки зрения выполняемых ими синтаксических функций показал следующее. В немецких песнях представлено значительно больше согласованных определений к лексеме лето. Выражаемые ими характеристики разнообразны и связаны как с реальным, так и с перцептуальным временем. В русских песнях лето характеризуется слабо; представлена только одна характеристика, выраженная устойчивым эпитетом и связанная с реальным временем.

Случаи употребления русской лексемы в роли подлежащего незначительны, а в роли дополнения не представлены вообще. В немецких песнях лексема Sommer почти в половине словоупотреблений выступает в роли подлежащего и в значительной части употреблений в роли дополнения. Данные количественные характеристики, как и широко представленные случаи олицетворения, свидетельствуют об активной роли самого лета как времени года (‘активная действующая сила’) и об активном отношении к нему.

Различия в употреблении лексем лето и Sommer в функции обстоятельства носят качественный характер. В немецких песнях чётко прослеживается связь положительных характеристик лета как времени года с положительным характером деятельности, обозначаемой глаголом, что даёт возможность классифицировать данные словосочетания. В русских песнях эта связь прослеживается слабо, так как лето не характеризуется. Можно сказать, что лето в русских песнях бóльшей частью лишь констатируется. Отношение к лету нейтрально, лето не оценивается, не восхваляется и не акцентируется. Подтверждением этому является также то, что в русских песнях лето практически не употребляется в роли подлежащего и дополнения (всего 3 с/у в роли подлежащего), а выступает бóльшей частью в роли обстоятельства времени, лишь для констатации и конкретизации действия по линии времени года. Таким образом, в русских песнях лето связано преимущественно с реальным временем. Так, например, отчётливо реализуется качественная временная характеристика ‘тёплое время года’ и количественная временная характеристика ‘долго’. Реализация смыслов, связанных с качественными характеристиками перцептуального времени, (‘лето – время полевых работ’ и ‘лето – время отдыха и гуляний’) представлена лишь единичными случаями.

В немецких песнях лето как время года акцентируется в значительно бóльшей степени. При этом положительные характеристики реального времени (лета как времени года) реализуются и акцентируются и в контексте, связанном с перцептуальным временем. Таким образом, смыслы ‘лето – благо’, ‘лето – веселое время года’, а также смысл ‘активная действующая сила’, реализующиеся в именных и глагольных словосочетаниях, связаны как с реальным, так и с перцептуальным временем.

 

О.А. Петренко

НОВОСТИ ЗАРУБЕЖНОЙ ФОЛЬКЛОРИСТИКИ

Рубеж XX-XXI веков можно считать новым этапом развития мировой культуры, в котором изменяется пространство существования фольклорного текста.

По утверждению некоторых ученых-лингвистов, фольклорный процесс уже немыслим не только без печатного станка, без профессионального искусства, без привычного нам голубого экрана, но и без Интернета. Невозможно игнорировать виртуально информационные формы фольклора. Появление все новых и новых технологических ресурсов не означает гибели фольклора, оно лишь способствует его включению в новое культурное пространство [Каргин, Неклюдов 2005: 19]. Другими словами, можно утверждать, что глобализация в какой-то степени не препятствует развитию фольклора и науки о нём.

Новые явления, появившиеся в народной культуре, можно назвать современным фольклором, который явно стремится сохранить форму традиционного фольклора, но при этом вынужден адаптироваться к новым социокультурным условиям бытования, например, социальной раздробленности, развитию СМК, всеобщей грамотности, что показала Е.Е. Бровкина в кандидатской диссертации “Пословицы как продуктивные единицы языка и фольклора (на материале французского языка” (Курск, 2006).

В настоящее время появилась возможность через Интернет получить доступ к обзорам современных публикаций по фольклористике из Журнала фольклорных исследований (The Journal of Folklore Research), основанном на базе университета в штате Индиана (США).

Каждый обзор представляет собой критическую работу объемом до 2000 слов, где наличествует краткое описание содержания, структуры и ценности той или иной книги, представляющей интерес для фольклористов, которым интересно узнать, в каком направлении движется научная мысль в современной зарубежной фольклористике, каковы темы и проблемы исследований зарубежных авторов, изменились ли формы и жанры народного искусства. Наш анализ более тридцати обзоров свидетельствует о расширении понятия “фольклор” и обоснованности термина “постфольклор”, предложенного С.Ю. Неклюдовым [Неклюдов 1995: 4].

Тематика опубликованных работ и их обзор свидетельствуют о разнообразии фольклористических поисков. В поле внимания учёных – легенды, мифы, сказки, сказания, истории, малые формы фольклора. Публикуются работы по этнографии, истории, традициям народов, ремеслам, музыке, живописи, музыкальной этнографии, материальной культуре и т.д., книги, описывающие роль шаманства, колдовства и т.д.

Мы ограничим себя публикациями, посвященными фольклору и фольклористике разных народов Земли, а также работами, освещающими такие фольклорные жанры, как сказка, миф, легенда.

Книга “Francis Gillmor: Aztec and Najavo Folklorist”, принадлежащая перу Sharon Whitehill, рассказывает о деятельности Фр. Гиллмор, которая посвятила себя изучению и описанию истории и культуры ацтеков, их танцев, народных пьес. Главный посыл автора состоит в том, что литература, как и её преподавание, может помочь людям понять друг друга сквозь толщу времен или языка.

В книге Tony K. Stewart “Fabulous Females and Deerless Dirs: Tales of Mad Adventure in Old Bengal” представлено восемь народных сказок о религиозном герое средних веков Satya Dir, который молится за семейное благополучие, здоровье и богатство. Сами повествования сложнее, чем большинство фольклорных сказок, в них используется много приёмов рассказчика: повествователь комментирует действие рассказа и формульные выражения, которые отмечают начало и конец сказок, и просит у Господа благосклонности для рассказчика и аудитории.

Большой интерес представляет книга “Folklore in Utah: A History and Guide to Resources” под редакцией D. Stanley. По сути, эта книга – справочник по фольклору штата Юта. Здесь можно найти работы по истории фольклора в штате Юта, начиная с первопроходцев и до наших дней, критические эссе об изучении фольклора и этноса мормонов, индейцев, а также информацию о функционировании народных искусств, описание фольклорного общества, о связях фольклора с культурным туризмом и об этнических организациях. Авторы объясняют появление такого нового понятия, как “общественный фольклор”.

Еще одна книга – справочник – представляет южно-азиатские фольклорные формы и их научное изучение. Она написана главным ученым-специалистом по фольклору данного региона Франком Кором [South Asian Folklore: A Handbook by Frank T. Korom]. Ф. Кором на примере Бенгалии анализирует процессы британского колониализма и индийского национализма в Индии на уровне их взаимодействия с местным фольклором, показывает использование фольклора в политических целях. Автор приводит примеры из текстов, начиная со сказок из классической священной книги древних индусов Ригведы, местных легенд, народных песен, пословиц и загадок и заканчивая такими современными жанрами, как английские двуязычные шутки. Он не объясняет свой критерий выбора специфических примеров, но пытается представить различные географические субрегионы (части Индии, Пакистана, Бангладеш).

Книга “Studies in Estonian Folkloristics and Ethnology (A Reader and Reflexive History)” авторов Jaago, Tice and Kr. Kuutma описывает первоклассные исследования по фольклору в Эстонии в 19-20 веках. В книге даны очерки о нескольких фольклористах и их фольклористических исследованиях. Есть очерк о Walter Anderson, который больше всего известен за пределами Эстонии как автор “Закона о самокоррекции” и как ученый финской школы. Книга знакомит с учеными, которые в Эстонии утвердили фольклор как академическую дисциплину, и предлагает интересный обзор истории и методов изучения фольклора и народной жизни в Эстонии.

“Chicano Folklore: A Handbook” М. Герреры – оригинальное исследование фольклора чикано в США. Чикано – уничижительное название представителей рабочего класса, иммигрантов мексиканского происхождения, которое появилось в 60-х годах 20 века. Автор описывает историю фольклора чикано в рамках их политизированного положения в США и отмечает семь основных исторических периодов, повлиявших на их фольклор, начиная с испанского колониального периода (1492-1821) и заканчивая движением чикано за гражданские права в середине 60-х годов 20 века. М. Геррера дает обзор популярных жанров, включая их дефиниции, и пишет, что традиции латинской Америки, особенно Мексики, постоянно вносят вклад в обеспечение своеобразия чикано. Основная часть книги отведена примерам и текстам и может быть названа “окном” в глубокую историю мексиканско-американского наследия, которое постоянно пересматривается современными чикано и которое обрисовывает место жанров и поджанров, отражающих широту и глубину мексиканско-американской культуры в США, от мифа Aztlan до семейных рецептов мексиканского хлебного пудинга. Автор постоянно соотносит свои примеры с макросоциальными дискурсами, которые создают мост между транснациональными сообществами и давно сформированными замкнутыми группами чикано, родившимися в Америке, показывая трудности в поддержании автономного культурного своеобразия в США под сильным давлением американизации. В книге убедительно показано, как каждый из текстов подвергается географической, культурной и темпоральной гибридизации, которая размывает границы между мексиканским и американским, севером и югом, историей и фольклором, внутри и снаружи. Автор пишет о роли фольклора в политике, литературе и современном кино, приводит примеры из истории мексиканско-американской политической борьбы в США, обсуждает билингвизм и бикультуризм, а также показывает, как изменения во времени отражаются в форме и содержании современного фольклора чикано.

В 2006 году появилась публикация St. Epstein “Jao Folktales”. Автор подчеркивает, что народные сказки развлекали людей в течение ряда поколений. Однако народные сказки – не только развлечение для читателя, они несут информацию о культуре, обычаях, истории и повседневной жизни жителей Лаоса. Собрание содержит целый ряд историй, в центре которых стоит Xieng Mieng – трюкач, который сумел перехитрить всех своих противников, таких, как короли, художники послушники, купцы и т.д. Xieng Mieng выступает как простой человек, борющийся против буржуазии и монархии. Другие сказки, например, “Птица, которая бегло говорила на пяти языках”, “Скорость против хитрости”, “Три дружелюбные мухи” рассказывают о смекалке животных, их сообразительности или глупости, о стремлении быть вместе или об индивидуализме. В сказках подчёркиваются общечеловеческие ценности, такие, как любовь, храбрость, дружба, честность, сострадание. Автор выдвигает тезис о происхождении сказок о животных, которые корнями уходят в сказки Индии и которые послужили основой для басен Эзопа. В целом книга – важный вклад в изучение фольклора Юго-Восточной Азии и народных сказок вообще. Её можно использовать для сравнительного изучения, проводя параллели со сказками из Африки, Европы и другими регионами.

“The Died Piper, A Handbook” написана ученым немецкого происхождения W. Mieder, одним из самых плодотворных фольклористов, который представляет многократно изученную немецкую легенду о молодом человеке, который пришел в Hameln и, играя на флейте, увел 130 детей из города, после чего они, к огорчению жителей города, исчезли. Автор останавливается на фактах происхождения данной легенды и на многочисленных версиях, главными из которых являются сказка братьев Гримм в книге “Deutche Sagen” и поэма Роберта Браунинга. Главное в книге Mieder как фольклориста – это его интерес к тому, как фольклор находит отражение в массовой культуре. В разделе книги, названном “Связи”, он рассматривает “The Died Piper” (дудочник в разноцветной одежде) в литературе, в драме, в музыке и искусстве, особенно в мультипликации и рекламе. Главный вывод состоит в том, что город Гамельн принял легенду о ловце крыс (или дудочнике в разноцветной одежде) как ему принадлежащую тему, что является примером фольклоризма. Легенда разыгрывается детьми и взрослыми в летние свободные дни. В течение года героев легенды можно увидеть в виде статуй или на городских часах. Улица, по которой детей увели, отмечена особым знаком, и здесь не разрешают исполнять никакую музыку. Булочники продают крыс, сделанных из теста. Универсальное значение легенды, по мнению автора, в том, что она описывает лидера, который может завоевать поддержку даже тогда, когда его поведение входит в противоречие с насущными интересами тех, кто идет следом.

«Secrets Beyond the Door: The Story of Bluebeard and His Wives» – книга M. Tatar, посвященная анализу “Синей бороды” в фольклоре, литературе, кино и опере. Одно из достоинств книги состоит в том, что в нее включены основные варианты “Синей бороды”, начиная со сказки Derrault (1697 г.) и кончая сказками братьев Гримм “Жених-грабитель” и “Fitcher’s Bird” (1857 г.), а также другие сказки, созданные в течение 20 века. Эти тексты из разных изданий являются замечательной иллюстрацией и помогают понять, как развивалась эта история в разных культурах в течение последних трех веков. Во второй главе книги высказывается мысль о том, что героини романа Ш. Бронте “Джейн Эйр” и Ребекка – героиня одноименного романа D. du Maurier – позаимствовали силу и энергию из сказки “Синяя Борода”. Оба эти романа мистически пересекаются с темой сказки. Изображение Синей бороды и его жен на протяжении 37 веков показывает, как сказка адаптирована к разным культурам и обстоятельствам. Так как женщины в современном мире продолжают бороться против жестокости в семье, похоже, что и “Синяя борода” никогда не потеряет своего значения в обозримом будущем.

Еще одна книга заслуживает внимания. Это “La Fabia di Tradizione Orale” Giuserre Gatto, опубликованная в Милане. Ее можно назвать вступлением к изучению рассказов о волшебстве и волшебных сказках. В книге три части, каждая из которых посвящена рассмотрению данного жанра фольклора. Автор описывает типы сказок, рассказчиков и их отношение к содержанию своего повествования. Он очерчивает главные формальные черты жанра и проблемы переписывания. Не обходит автор и вопрос об истории жанра, начиная с Древнего Египта и кончая различными собраниями сказок, опубликованными в Европе в 19 веке. В работе исследуется актуализация различных подходов к изучению волшебной сказки: антропологического, сравнительного, структурного, психоаналитического и исполнительского. Третья часть книги включает 27 сказок и версии на тему вариаций сказки о Золушке, а также две версии сказки “Смерть крестного отца”. Из этой книги читатель узнает не только о типах сказок, но и о том, как ученые взаимодействуют в международном плане. Автора волнуют вопросы об отношении между сказкой и мифом, между устным и письменным изложением, а также об общественной значимости формальных черт повествования.

Заканчивая обзор публикаций, можно сказать, что изучение фольклора и его жанров не теряет глобального масштаба, поскольку фольклор включается в новое культурное пространство.

Использованная литература

Бровкина, Е.Е. Пословицы как продуктивные единицы языка и фольклора (на материале французского языка) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. – Курск, 2006.

Каргин, А.С. Фольклор и фольклористика третьего тысячелетия / А.С. Каргин, С.Ю. Неклюдов // Первый Всероссийский конгресс фольклористов : сборник докладов. – М., 2005. – Т. 1. – С. 14–28.

Неклюдов, С.Ю. После фольклора / С.Ю. Неклюдов // Живая старина. – 1995. – № 1. – С. 4–6.

ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ СПИСОК ОСНОВНЫХ ТУДОВ ПО ЛИГВОФОЛЬКЛОРИСТИКЕ ЗАСЛУЖЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ПРОФЕССОРА АЛЕКСАНДРА ТИМОФЕЕВИЧА ХРОЛЕНКО

1966

К вопросу о паратаксисе в русском языке // Известия ВГПИ. Воронеж, 1966. – Т. 53. – С. 202–209.

1968

К вопросу об использовании паратактических конструкций в русской народной лирической песне // Известия ВГПИ. Воронеж, 1968. – Т. 81. – С. 42–54.

Один из типов паратактических конструкций в русской народной лирической песне // Известия ВГПИ. Воронеж, 1968. – Т. 81. – С. 55–64.

1969

Об одном явлении синтаксиса в языке современного поэтического фольклора // Развитие русского языка в советскую эпоху. Воронеж, 1969. – С. 94–98.

Общие сведения о языке // Научно-практические очерки по русскому языку. Курск, 1969. – Вып. 3. – С. 133–141.

К вопросу об особенностях словосочетания в русском фольклоре: аппозитивные сочетания в языке русской народной лирической песни // Научно-практические очерки по русскому языку. Курск, 1969. – Вып. 3. – С. 246–251.

Замкнутые бинарные сочинительные единства в русском языке // Научно-практические очерки по русскому языку. Курск, 1969. – Вып. 3. – С. 252–256.

1970

О жанровой специфике лексики русского фольклора // Краткие очерки по русскому языку. Курск, 1970. – Вып. 3. – С. 278–282.

1971

К вопросу о двусторонней связи поэтического приёма в фольклоре с лингвистической основой его // Слово и предложение. Тамбов, 1971. – С. 26–28.

Жанровая специфика эпитета: на материале русского фольклора // Научно-практические очерки по русскому языку. Курск, 1971. – Вып. 4–5. – С. 86–101.

О целесообразности частотного словаря языка русского фольклора: к постановке проблемы // Научно-практические очерки по русскому языку. Курск, 1971. – Вып. 4–5. – С. 112–116.

Числительные в современной советской частушке // Научно-практические очерки по русскому языку. Курск, 1971. – Вып. 6. – С. 65–73.

Числительные в разных жанрах фольклора // Научно-практические очерки по русскому языку. Курск, 1971. – Вып. 6. – С. 74–88.

1972

Сеялки-веялки // Русская речь. – 1972. – № 4. – С. 31–35.

О “втором плане” числительных // Научно-практические очерки по русскому языку. Курск, 1972. – Вып. 6. – С. 57–64.

Цвет в различных жанрах русского фольклора // Вопросы литературы. Курск, 1972. – С. 204–215.

1973

Архаическое ли явление паратактические конструкции // Материалы по русско-славянскому языкознанию. Воронеж, 1973. – С. 38–46.

1974

Что такое лингвофольклористика // Русская речь. – 1974. – № 1. – С. 36–41.

Проблемы лингвофольклористики: к вопросу о комплексном подходе к изучению языка фольклора // Очерки по стилистике русского языка. Курск, 1974. – Вып. 1. – С. 9–23.

Системность языка фольклора и роль принципа симметрии // Очерки по стилистике русского языка. Курск, 1974. – Вып. 1. – С. 24–41.

О соотношении устно-поэтической и разговорной речи // Очерки по стилистике русского языка. Курск, 1974. – Вып. 1. – С. 42–55.

Полипрефиксальность как проявление общих свойств фольклорной поэтики // Вопросы современного русского языка и методики его преподавания в педагогическом вузе. Курск, 1974. – Ч. 1. – С. 48–56.

Сложные слова с корнем БЕЛ в народно-поэтической речи // Очерки по стилистике русского языка. Курск, 1974. – Вып. 1. – С. 20–29.

1975

“…И жар холодных числ…” // Русская речь. – 1975. – № 4. – С. 38–42.

Ассоциативные сочетания в русском языке // Русский язык в школе. – 1975. – № 6. – С. 79–81.

Система сложных слов в русской былине // Очерки по стилистике русского языка. Курск, 1975. – Вып. 2. – С. 4–19.

1976

Лексика русской народной поэзии. – Курск: Изд-во КГПИ, 1976. – 64 с.

1977

Об одном свойстве фольклорного слова // Вопросы стилистики. Саратов, 1977. – Вып. 13. – С. 89–100.

Проблемы окказионализма в устно-поэтической речи // Проблем ономасиологии. Курск, 1977. – Вып. 4. – С. 131–132.

Проблемы фольклорной лексикографии // Диалектная лексика 1977. Л., 1979. – С. 229–241.

1978

О составе поэтической фразеологии народной лирической песни // Специфика фольклорной лексики и фразеологии. Курск, 1978. – С. 49–68.

1979

Вопыт супастауляльнага аналiзу устойлiвых слоуных комплексау песеннага фальклору // Беларуская лiнгвiстыка. Минск, 1979. – Вып. 16. – С. 22–27.

Семантическая структура фольклорного слова // Русский фольклор. Т. 19. Л., 1979. – С. 147–156.

1981

Поэтическая фразеология русской народной лирической песни. – Воронеж: Изд-во ВГУ, 1981. – 163 с.

Поле “времени” в русской народной лирической песне в аспекте поэтической фразеологии // Материалы по русско-славянскому языкознанию. Воронеж, 1981. – С. 138–145.

Ассоциативные ряды в народной лирике // Русский фольклор. Т. 21. Л., 1981. – С. 3–12.

1982

Изучение народно-песенной речи в высшей школе // Тезисы докладов Всесоюзной конференции “Задачи изучения русской лексики и фразеологии в высшей педагогической школе”. Орёл, 1982. – С. 49–50.

“Молодой майор, полковничек” // Русская речь. 1982. – № 6. – С. 89–94.

Заметки о фольклорной семантике // Вопросы семантики. Калининград, 1982. – С. 128–135.

К обоснованию одного из приёмов исследования лексико-фразеологического строя русской народной лирической песни // Материалы по русско-славянскому языкознанию. Воронеж, 1982. – С. 155–161.

1983

“Через улицу серой утицей…” // Русская речь. – 1983. – № 4. – С. 103–106.

Смысловые связи слов в фольклорном тексте // Язык жанров русского фольклора. Петрозаводск, 1983. – С. 59–65.

Способы выявления архаических фразеологизмов в русской народной лирической песне // Вопросы семантики. Калининград, 1983. – С. 88–94.

О методике лингвистического анализа // Методы изучения фольклора. Л., 1983. – С. 139–145.

1984

Оценочность фольклорного слова // Русская речь. – 1984. – № 4. – С. 128–132.

Блоки в народно-песенном тексте // Специфика семантической структуры и внутритекстовых связей фольклорного слова. Курск, 1984. – С 14–21.

Коннотативный аспект фольклорного слова // Вопросы семантики. Калининград, 1984. – С. 89–95.

Фразеологическая природа народно-песенных устойчивых блоков сентенциозного характера // Лексико-фразеологические связи слов в литературном русском языке и народных говорах. Курск, 1984. – С. 168–177.

Как найти и описать фразеологизм в тексте русской народной лирической песни // Активные процессы в области русской фразеологии. Иваново, 1984. – С. 68–84.

“Двандва” в фольклорном тексте // Жанровая специфика фольклора. М., 1984. – С. 105–117.

1985

Изучение региональных особенностей языка русского фольклора // Региональные особенности восточнославянских языков, литератур, фольклора и методы их изучения. Гомель, 1985. – С. 156–157.

Полевая практика как база НИРС и УИРС // Роль УНИРС в профессиональной подготовке учителя. Архангельск, 1985. – С. 42–45.

Свод русского фольклора и орфография // Русский фольклора. Т. 23. Полевые исследования. Л., 1985. – С. 163–174.

Репрезентативные пары слов в диалектном и устно-поэтическом аспектах // Диалектная лексика 1982. Л., 1985. – С. 117–129.

1986

Блоки как особый тип поэтической фразеологии русской народной лирической песни // Язык и стиль произведений фольклора и литературы. Воронеж, 1986. – С. 40–47.

Чистое поле, синее море // Русская речь. – 1986. – № 4. – С. 108–113.

Блоки в фольклорном тексте: динамика и семантика // Синтаксическая и лексическая семантика. Новосибирск, 1986. – С. 233–241.

Фразеологический статус дискретно-ритмических конструкций в фольклорном тексте // Фразеологизмы в системе языковых уровней. Л., 1986. – С. 156–161.

Границы слова в фольклорном тексте // Проблемы структурной лингвистики 1983. М., 1986. – С. 215–226.

1987

Семантика народно-песенного слова в аспекте эволюции // Семантика слова в диахронии. Калининград, 1987. – С. 113–120.

1988

Словарь языка русского фольклора // Современное состояние и тенденции развития отечественной лексикографии. М., 1988. – С. 195–196.

Из наблюдений над природой имени собственного // Лексика русского языка и её изучение. Рязань, 1988. – С. 53–60.

1989

Наблюдения над спецификой фольклорного слова // Семантическая сторона языковых явлений. Воронеж, 1989. – С. 92–98.

1990

Перспективы изучения фольклорного слова славянских народов // Славяне. Минск, 1990. – С. 87–89.

Опыт изучения традиционной культуры Курской области // Методика и опыт изучения сельских поселений Центрального Черноземья. М., 1990. – С. 85–87.

Опорные слова в системе поэтических средств фольклора // Слово, синтаксическая конструкция и текст в фольклорном произведении. Курск, 1990. – С. 3–13.

1991

Фольклорный эпитет в синтаксическом аспекте // Валентность и сочетаемость на синтаксическом уровне речи. Тезисы. Могилёв, 1991. – С. 203–204.

Своеобразие фольклорного слова // Русский фольклор. Т. 26. Л., 1991. – С. 122–133.

Наддиалектен ли язык русского фольклора // Фольклор в современном мире: Аспекты и пути исследования. М., 1991. – С. 59–69.

Периферийная лексика в фольклорном тексте // Ядерно-периферийные отношения в области лексики и фразеологии. Ч. 2. Новгород, 1991. – С. 146–149.

В поисках оптимальной структуры статьи словаря языка русского фольклора // Русский фольклор: проблемы изучения и преподавания . Ч. 3. Тамбов, 1991. – С. 126–128.

1992

Существует ли курский “фольклорный диалект” // Центрально-черноземная деревня. М., 1992. – С. 79–80.

Семантика фольклорного слова. – Воронеж: Изд-во ВГУ, 1992. – 138 с.

На подступах к словарю языка русского фольклора // Язык русского фольклора. Петрозаводск, 1992. – С. 19–28.

Перспективы фольклорной лексикографии // Современные проблемы лексикографии. Харьков, 1992. – С. 249–251.

Человек. Язык. Культура // Человек в славянской культуре. Курск, 1992. – С. 3–4.

Современная отечественная лингвофольклористика: цели, проблемы и перспективы // Русистика сегодня: Функционирование языка: лексика и грамматика / РАН. Институт русского языка. – М.: Наука, 1992. – С. 153–156.

1994

Словарь языка фольклора как инструмент выявления “фольклорных диалектов” // Проблемы региональной лексикологии, фразеологии и лексикографии. Орёл, 1994. – С. 114–115.

Структура статьи в словаре языка фольклора // Фольклорная лексикография. Вып. 1. Курск, 1994. – С. 4–7.

Какое количество былин достаточно для составления словаря // Фольклорное слово в лексикографическом аспекте. Вып. 2. Курск, 1994. – С. 3–6.

Сопоставление словарных статей как эвристический приём лексикологического исследования // Фольклорное слово в лексикографическом аспекте. Вып. 2. Курск, 1994. – С. 7–11.

Разграничение наречий, предложно-падежных форм существительного и фразеологизмов // Фольклорное слово в лексикографическом аспекте. Вып. 2. Курск, 1994. – С. 58–63.

Композит в структуре словаря былинной речи // Исследования по лингвофольклористике. Вып. 1. Курск, 1994. – С. 55–57.

Морфемика фольклорного слова в аспекте эволюции // Закономерности эволюции словообразовательной системы русского языка. Оренбург, 1994. – С. 11.

Русский эпический менталитет: к постановке проблемы // Духовная культура: проблемы и тенденции развития. Сыктывкар, 1994. – С. 3–4.

Эпическая картина мира и семантическая структура фольклорного слова // Семантика языковых единиц. Ч. 1. М., 1994. – С. 143–146.

Чара и чаша в эпической картине мира // Филологические записки. Вып. 3. Воронеж, 1994. – С. 120–125.

Опыт системного исследования языка фольклора // Актуальные задачи собирания и изучения фольклора южных областей России. Воронеж, 1994. – С. 79–81.

Фразеология в словаре языка русского фольклора // Идеографический и историко-этимологический анализ славянской фразеологии. Псков, 1994. – С. 101–102.

1995

Включать ли в словник? // Фольклорная лексикография. Вып. 2. Курск, 1995. – С. 3–7.

Системный характер модификации в былинном тексте // Фольклорная лексикография. Вып. 2. Курск, 1995. – С. 7–9.

Ещё раз о коэффициенте новизны для лексики былин // Фольклорная лексикография. Вып. 3. Курск, 1995. – С. 3–6.

Пробная статья “Жёлтый” // Фольклорная лексикография. Вып. 4. Курск, 1995. – С. 3–5.

Пробная статья “Синий” // Фольклорная лексикография. Вып. 4. Курск, 1995. – С. 5–7.

Пробные статьи // Фольклорная лексикография. Вып. 4. Курск, 1995. – С. 7–12.

Gold / золото // Фольклорная лексикография. Вып. 4. Курск, 1995. – С. 12–13.

Игра в эпической картине мира: сквозь призму словаря русского фольклора // Живая старина. – М., 1995. – № 2. – С. 27–28.

Этническое своеобразие языка фольклора // Проблемы русистики. Белгород, 1995. – С. 116–118.

Структура статьи в словаре языка русского фольклора // Словарь и культура. М., 1995. – С. 96–98.

Орнитонимы в песенном фольклоре русского и английского этносов (К методике сопоставительного изучения фольклорного менталитета) // Этническое и языковое самосознание. Материалы конференции. М., 1995. – С. 117–118.

Использование микроЭВМ в процессе подготовки словаря русского фольклора // Национальные лексико-фразеологические фонды. СПб: Наука, 1995. – С. 214– 219.

1996

Далече – наречие, прилагательное или существительное? // Фольклорная лексикография. Вып. 5. Курск, 1996. – С. 3–5.

Этническое своеобразие семантики народно-поэтической речи (на примере русских и английских орнитонимов) // Духовное обустройство России. Курск, 1996. – С. 145–162.

Этнический портрет в русском и английском фольклоре // Этнос. Культура. Перевод. Тезисы докладов участников Всероссийской научной конференции. Пятигорск, 1996. – С. 28.

Этнос – язык – культура. – Курск: Изд-во КГПУ, 1996. – 114 с.

Фрагмент словаря языка былины (прилагательные А–Б) // Фольклорная лексикография. Вып. 6. Курск, 1996. – С. 3–36.

Dictionary of the Language of Russian Folklore // SEEFANews. – 1996. – Vol. 1. – № 2. – P. 4, 8.

Место словаря фольклора в современной фразеологии // Фразеологизм и слово в системе языка: Тезисы докладов. Новгород, 1996. – С. 201–202.

Былинное слово в лексикографическом аспекте // Русский фольклор: Материалы и исследования. Т. XXIX. – СПб., 1996. – С. 36–44.

1997

Фрагмент словаря языка русского фольклора: лексика русского эпоса (на материале “Онежских былин” А.Ф. Гильфердинга) // Фольклорная лексикография. Вып. 7. Курск, 1997. – С. 3–58.

Калиновый мост // Русская речь. – 1997. – №3. – С. 91–95.

Вера // Исследования по лингвофольклористике. Вып.2. Слово в фольклорном тексте. – Курск, 1997. – С. 11–18.

Мир флоры в языке русской и английской народной лирической песни (на примере трех концептов) // Лингвистика. Межкультурная коммуникация. Перевод: Сборник науч. трудов. Вып. 1. Курск, 1997. – С. 123–133.

Подготовлен к печати один из кластеров “Сравнительного словаря” // SEEFA. – v.2, N2. Fall, 1997. – P. 32–33.

Желтый в русских былинных текстах // Живая старина. – 1997. – №4. – С.6–7.

Кластер “Этнонимы: чужестранное” // Фольклорная лексикография. Вып. 8. Курск, 1997. – С. 3–17.

1998

Словарь языка фольклора как база этнолингвистических исследований // Слово и культура. Т. 2. М., 1998. – С. 284–291.

Было или бело- ? // Фольклор и мировая культура: Тезисы докладов научной конференции “Юдинские чтения – 98” (Курск, 12.02.98). – Курск, 1998. – С. 54–56.

Словарь языка русской былины: Колоратика // Фольклорная лексикография. Вып. 10. Курск, 1998. – С. 3–15.

Из наблюдений над семантикой колоративов // Фольклорная лексикография. Вып. 10. Курск, 1998. – С. 21–23.

Словарь языка русской былины: сверхъестественное // Фольклорная лексикография. Вып. 11. – Курск, 1998. – С. 3–9.

Словарь языка русской былины: Интеллектуальная деятельность // Фольклорная лексикография. Вып. 12. Курск, 1998. – С. 3–20.

Словарь языка русской былины: Оценка внешности // Фольклорная лексикография. Вып. 13. Курск, 1998. – С. 3–10.

Как и зачем “допрашивать” фольклорное слово // Наука о фольклоре сегодня: междисциплинарные взаимодействия. М., 1998. – С. 48–50.

1999

Словарь языка русского фольклора: Лексика былинных текстов: Пробный выпуск. – Курск: Изд-во КГПУ, 1999. – 87 с.

2000

Лингвокультуроведение как учебная дисциплина и как исследовательская программа // Язык образования и образование языка. Великий Новгород, 2000. – С. 332.

В поисках методов лингвокультуроведения // Ученые записки РОСИ. Вып. 6. Проблемы социально-гуманитарных дисциплин. – Курск, 2000. – С. 46–58.

Методологические аспекты лингвокультуроведения // Филология на рубеже тысячелетий: Материалы Международной научной конференции. Ростов-на-Дону – Новороссийский, 11-14 сент. 2000 г. Вып. 1. Человек. Действительность. Язык. – Ростов-на-Дону, 2000. – С. 91–93.

Сравнительный словарь языка фольклора // Atrium. Серия Филология. – 2000. – № 6. – С. 65–70.

Фольклорный мир в алфавитном порядке // Etnoligwistyka: Problemy jEnzyka i kultury/ T.12. Lublin: Wyd. Uniwersytetu Marii Curie-Sklodowskiej, 2000 – С. 121–138.

Доминантный анализ в исследовании этнической ментальности // Лингвофольклористика. Вып. 2. – Курск, 2000. – С. 3–13.

Словарь языка русского фольклора: Лексика былинных текстов. Первый выпуск. – Курск: Изд-во ГУИПП “Курск”, 2000. – 112 с.

Лингвокультуроведение: Пособие к спецкурсу по проблеме “Язык и культура”. – Курск: Изд-во ГУИПП “Курск”, 2000. – 168 с.

Этнолингвистика: понятия, проблемы, методы. – Славянск-на-Кубани: Изд-во СФ АГПИ, 2000. – 90 с.

Идиолект былинного певца в словаре языка русского фольклора // Мастер и народная художественная традиция Русского Севера. Петрозаводск, 2000. – С. 298–308.

2001

Лингвофольклористика в поисках своих методов // Принципы и методы в филологии: Конец XX века. Сборник статей научно-методологического семинара “TEXTUS”. – Вып. 6. – СПб.–Ставрополь: Изд-во СГУ, 2001. – С. 420–426.

“Есть, пить, кушать” в словаре языка былины // Лексикология. Семасиология: Межрегиональный сборник научных статей. – Белгород, 2001. – С. 25–30.

Фрагмент словаря онежских былин “Пища” // Фольклорная лексикография. Вып. 18. Курск, 2001. – С. 24–42.

Иерархия лингвокультуроведческих дисциплин и их исследовательский инструментарий // Лингвокультуроведение. Вып. 1. Курск, 2001. – С. 8–18.

Гусли и другие номинации, представляющие художественную культуру в русской былинной картине мира // Лингвокультуроведение. Вып. 1, Курск, 2001. – С. 26–33.

Русская ментальность в фольклорном лексиконе // Образы России в научном, художественном и политическом дискурсах. Петрозаводск, 2001. – С. 29–36.

Музыка в русском эпосе (по материалам словаря языка русской былины) // Актуальные проблемы современной русистики. Тамбов, 2001. – С. 158–163.

Проблемы современного лингвокультуроведения // Этнос, язык, культура: национальное и индивидуальное мировидение: Материалы Третьей Всероссийской научной конференции 29-30 июня 2001. Вып. 3. Славянск-на-Кубани, 2001. – С. 3–11.

Этнолингвистическое изучение Кубани: цели, задачи и формы // Наука Кубани. 2001. – № 2. – С. 88–91.

Язык фольклора: Хрестоматия. – Курск: Изд-во КГПУ, 2001. – 165 с.

2002

Опыт сопоставительного анализа в лингвофольклористике. – Курск: Изд-во КГПУ, 2002. – 123 с.

Место лингвофольклористики в системе лингвокультуроведческих дисциплин // Народные культуры Русского Севера: Материалы российско-финского симпозиума (3-4 июня 2001). Архангельск, 2002. – С. 141–146.

Система методик для выявления культурных смыслов // Вузовская наука начала XXI века: гуманитарный вектор. Екатеринбург, 2002. – С. 131–135.

Статус лингвокультурологии в системе лингвокультуроведческих дисциплин // Чествуя филолога: к семидесятипятилетию Ф.А. Литвина. Орёл, 2002. – С. 305–311.

Кластерный анализ в лингвокультуроведческих исследованиях // Небо: Опыт кластерного анализа. Курск: Изд-во КГПУ, 2002. – С 3–7.

Кластерный анализ как способ выявления культурных смыслов в дискурсе // Этнос, язык, культура: культурные смыслы в народном языке и художественных текстах: Материалы четвертой Всероссийской научной конф. 28-30 июня [2002]. Вып. 4. – Славянск-на-Кубани, 2002. – С. 3–9.

Фольклорная лексикография: итоги и перспективы // Материалы юбилейной конференции, посвященной 60-летию филологического факультета ВГУ. Вып. 1. Языкознание. Воронеж, 2002. – С. 13–14.

2003

Проблемы фольклорной диалектологии. – Курск: Изд-во КГУ, 2003. – 72 с.

На подступах к диалектологии фольклорного слова // Язык и образование. Материалы III Всероссийской научной конференции с международным участием (25-27 апреля 2003 г., В. Новгород). В. Новгород, 2003. – С. 56–57.

Комплекс методик лингвокультурологического анализа // Фундаментальные исследования в области гуманитарных наук: Конкурс грантов 2000 года: Сб. реф. избр. работ. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2003. – С. 130–132.

Методология выявления «фольклорных диалектов»: словарь языка фольклора об идиолектной и диалектной дифференцированности былинной лексики // Локальные традиции в народной культуре Русского Севера: (Материалы IV Международной научной конф. «Рябининские чтения – 2003»). – Петрозаводск, 2003. – С. 288–290.

2004

Летопись, лопата и … слово // Курские тетради. Тетрадь пятая, часть первая. Курск, 2004. – С. 27–31.

Основы лингвокультурологии. – М.: Флинта: Наука, 2004. – 184 с.

Феномен языка фольклора Кубани // Кубанские научные беседы. Осень 2004. – Курск: Изд-во КГУ, 2004. – С. 4–10.

Сопоставительная и кросскультурная лингвофольклористика // Вестник ВГУ. Серия Гуманитарные науки. – 2004. – № 2. – С. 47–52.

Неоднослойность фольклорного лексикона // Народные культуры Русского Севера. Фольклорный энтитет этноса. Вып. 2. – Архангельск: Поморский ун-т, 2004. – С. 240–245.

Возможности контрастивной лексикографии // Язык и образование. Матер. III Всеросс. научно-практ. конф. – В. Новгород, 2004. – С. 18–19.

2005

Язык фольклора: Хрестоматия. – М.: Флинта: Наука, 2005. – 224 с.

Лексика, обозначающая лицо в фольклоре трёх этносов // Сопоставительная и кросскультурная лингвофольклористика. – Курск: Изд-во КГУ, 2005. – С. 55–64.

Контрастивная лексикография: идеи и перспективы // Welt im der Sprache – Landau: Verlag Empirische Pädagogik, 2005. – S. 316–326.

Кросскультурная лингвофольклористика: народно-песенный портрет в трёх этнических профилях. – Курск: Изд-во КГУ, 2005. – 62 с.

«Глаз» и «брови»: опыт кросскультурного исследования // Учёные записки КГУ. Серия: филологические науки. – 2005. – № 1(2). – С. 107–117.

Исследовательский проект «Курское слово» // Учёные записки КГУ. Серия: филологические науки. – 2005. – № 1(2). – С. 223–224.

Словарь языка русского фольклора: Лексика былины: Часть первая: Мир природы. – Курск: Изд-во Курск. гос. ун-та, 2005. – 125 с.

Словарь языка русского фольклора: Лексика былины: Часть вторая: Мир человека. – Курск: Изд-во Курск. гос. ун-та, 2005. – 192 с.

Современное состояние и перспективы лингвофольклористики // Первый Всероссийский конгресс фольклористов: Сборник докладов: Том I. – М., 2005. – С. 442–447.

Эвристический потенциал лингвофольклористики // Palaeoslavica. – XIII / 2005, № 1. Cambridge, Massachusetts. – P. 260–280.

Программа NEWSLOV для технологии контрастивной лексикографии // Проблемы компьютерной лингвистики: Сб. научн. тр. – Вып. 2. – Воронеж, 2005. – С. 199–207.

2006

Перспективные направления в современной лингвофольклористике // Лингвофольклористика. Вып. 10: Сборн. науч. статей. – Курск: Изд-во КГУ, 2006. – С. 3–7.

Кросскультурная лингвофольклористика: тело человека в лексике русских, немецких и английских народных песен. – Курск: Изд-во Курск. гос. ун-та, 2006. – 54 с.

Основы лингвокультурологии: учеб. пособие. – 3-е изд., испр. – М.: Флинта: Наука, 2006. – 184 с.

Язык фольклора: Хрестоматия. – 2-е изд., испр. – М.: Флинта: Наука, 2006. – 224 с.

О месте концептографии в лингвокультурологических исследованиях // Слово. Словарь. Словесность: из прошлого в будущее (к 225-летию А.Х Востокова): Материалы Всероссийской научной конференции. С.-Петербург, 15-17 ноября 2006 г. – СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2006. – С. 69–72.

2007

Конкорданс русской народной песни: Том 1: Песни Курской губернии. – Курск: Изд-во КГУ, 2007. – 258 с.

Лингвокультуроведение или лингвокультурология? (Проблемы инструментария) // Знание. Язык. Культура: Материалы Международной научной конференции «Славянские языки и культура» (Тула, 17-19 мая 2007 г.). – Тула, 2007. – С. 8–11.

Исследование эмоционального опыта этноса средствами кросскультурной лингвофольклористики // Рябининские чтения – 2007: Материалы V научной конференции по изучению народной культуры Русского Севера. Петрозаводск, 2007. – С. 258–261.

Перспективы кросскультурной лингвофольклористики // Лингвофольклористика на рубеже XX–XXI вв.: итоги и перспективы: Сб. докладов на Международном семинаре (10-12 сентября 2007). – С. 16–22.

Контрастивный словарь в кросскультурном исследовании // Проблемы авторской и общей лексикографии: Материалы международной научной конференции. – Брянск: РИО БГУ, 2007. – С. 9–12.

Научное издание
Сборник научных трудов
ЛИНГВОФОЛЬКЛОРИСТИКА
ВЫПУСК 14
В авторской редакции
Лицензия ИД № 06248 от 12.11.2001 г.
Подписано в печать 1.02.2008

Формат 60 х 84 / 16. Бумага офсетная.
Печать офсетная.
Уч.-изд. л. 8,2. Усл. п. л. 12,75. Тираж 100
Заказ

Курский госуниверситет
305000, гор. Курск, ул. Радищева, 33

______________________________________

Отпечатано в лаборатории «Фольклорная лексикография»