Миодраг Сибинович

Опыты перевода поэзии Есенина

Первые переводчики и популяризаторы поэзии Есенина в Югославии не располагали ни достаточными данными о творчестве советского поэта, ни полноценным изданием многих текстов. И однако, несмотря на все трудности, эти первооткрыватели поэзии Есенина в Югославии с самого начала подметили наиболее существенные черты его индивидуальности.

В югославской литературе обращалось внимание на то, что в стихах Есенина на первом плане поэтическая картина, созданная исключительно экспрессивными средствами зризельного восприятия мира. Символично, что впервые имя Есенина прозвучало на страницах югославской печати в информационном материале 1921 года о русских имажинистах ¹⁹. Двумя годами позже другой автор, в рецензии на «Пугачева», констатирует, что в есенинской поэзии «почти осязаемо ощущается пластичность изображения» ²⁰. Переводчик первой книги стихов Есенина на сербскохорватский язык (1931) Кирилл Тарановский в своем предисловии к ней говорит, что необычайность метафор придает стихам Есенина «изобразительность и оригинальность, быть может единственную в своем роде в русской поэзии» ²¹. В том же году автор другого сборника стихов Есенина на сербскохорватском языке, Миодраг Пешич, подчеркивает тяготение Есенина к «словам–образам» и цитирует высказывание Львова–Рогачевского: «Создавая свои картины, поэт поражает нас богатством живописной палитры» ²². В отклике на переводы Пешича и Тарановского, относящемся к 1934 году, рецензент подчеркивает, что «есенинская лирика — это сокровищница образов и кузница ярких слов…» ²³.

Есенин — поэт непосредственных ощущений, с открытой искренностью говорящий обо всем пережитом. Отсюда, быть может, в его поэзии столько неожиданных образных поворотов и действительных или кажущихся противоречий. Этим, между прочим, предопределяется внутренняя структура есенинских образов, основанная на постоянном столкновении добра и зла. Эта общая структура его поэзии в свою очередь предопределяет постоянное наличие в ней острого конфликта. Б. Пастернак в своей «Охранной грамоте» причисляет Есенина к неоромантикам, так как вся его поэзия держится на противопоставлении эстетических идеалов лирического героя неприемлемой для него повседневности.

Переводчики Есенина на сербскохорватский язык в целом сумели передать эту особенность творчества русского поэта. Это, несомненно, способствовало и популярности есенинской поэзии у югославских читателей. Однако же в передаче есенинского драматического столкновения с реальностью порой возникали передержки, приводившие к недопустимой деформации есенинских образов.

Возьмем для иллюстрации два примера. В одном переводе стихотворения Есенина «Возвращение на родину», сделанном три десятка лет тому назад, но публикуемом в первозданном виде и по сей день, есенинские строки: «Конечно, мне и Ленин не икона, // Я знаю мир… Люблю мою семью… // Но отчего–то все–таки с поклоном // Сажусь на деревянную скамью» — переведены таким образом: поэт отдает поклон тому месту, где висела икона, т. е. кланяется иконе: «Мени Љенин није светиња, дабоме, // О, знам ја свет… // Волим кућу своју… // Па ипак крстећ се пред местом иконе, // Седам на клупу дрвену моју» ²⁴ («Все же крещусь перед прежним местом иконы»). В одном послевоенном переводе стихотворения «Русь уходящая» есенинские стихи: «Я слушаю. Я в памяти смотрю, // О чем крестьянская судачит оголь. // «С советской властью жить нам по нутру… // Теперь бы ситцу… Да гвоздей немного…» — трансформированы таким образом, что получается:крестьяне не верят советской власти — «У Совјете премало вере имам…» ²⁵ («В Советы у нас не много веры»). Впрочем, примеры такого искажения смысла есенинских стихов крайне редки.

Несравненно больше материала дают варианты перенесения на другой язык конфликтных ситуаций есенинской лирики. Природа иного языка именно здесь дает наиболее резкий отпор переводчику. При этом мы отдаем себе отчет в том, что при перенесении на другой язык остаться во всем верным оригиналу крайне трудно и случается это лишь очень редко. Скрупулезное формальное следование тексту оригинала приносит больше вреда, чем пользы. Именно поэтому мы и выбрали предметом своего исследования конфликтность поэзии Есенина, как наиболее характерную черту его лирики.

Рассмотрим с этой точки зрения в переводах на сербскохорватский язык, вышедших из–под пера К. Тарановского, М. Пешича, Г. Крклеца и В. Герича, стихотворение Есенина «Не жалею, не зову, не плачу…».

Первую строфу его К. Тарановский переводит:

Не жалим, не зовем, не плачем,
Са цвећем јабука нестао је јад.
Златом вењења ненадно обавијен
Скоро нећу бити више млад *.

(Не жалею, не зову, не плачу.
С яблоневым цветом прошла тоска.
Золотом увядания нежданно охваченный,
Скоро не буду больше молодым.)

У Пешича эта строфа гласит:

Не жалим, не зовем, не плачем,
Све ће проћи, ко с белих јабука кад.
И златом вењења закачен
Нећу бити ни ја више млад *.

(* Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
И золотом увядания охвачен,
Не буду и я молодым.)

В переводе Крклеца эта строфа выглядит следующим образом:

Не зовем, не тугујем, не плачем,
Све ће проћи ко с јабука цват.
Златом лишћа увело закачен
Никад више нећу бити млад **.

(* Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
И золотом увядания охвачен,
Не буду и я молодым.)

Герич передает эту строфу так:

Не жалим, не дозивам, не плачем;
Све ће проћи ко с бијелих зуква кад.
Златом увенућа захваћен
Никад више нећу бити млад ***

(* Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
И золотом увядания охвачен,
Не буду и я молодым.)

Прежде всего бросается в глаза, что сравнение из второй строки: «Все пройдет, как с белых яблонь дым», превращенное в констатацию факта у Тарановского, тем самым уничтожает альтернативную тональность оригинала и придает стиху эпическую статичность. Это впечатление усиливается еще и тем, что в передаче Тарановского действие второй строки представлено прошедшим временем, в результате чего утеряно трагическое предвидение неизбежного: «все пройдет». Между тем для данного поэтического образа немаловажно, как именно это «все» пройдет. Учитывая, что Есенин именно в те годы гневно порицал Америку за ее стремление сковать бетоном реки, пел о том, что ему, преследуемому «железным» врагом, деревянные часы бьют двенадцатый час, копну волос своей возлюбленной сравнивал с «овсяным снопом»,— можно сказать, что игнорирование сравнения «как с белых яблонь дым» есть обеднение есенинского образа. Пренебрежительное отношение к передаче конструктивных элементов есенинской поэзии тем более печально, что другие переводчики почувствовали значение вышеприведенного сравнения. Пешич передал его: «Все пройдет, как с белых яблонь дым», Крклец: «Все пройдет, как с яблонь цвет», и Герич: «Все пройдет, как с белой яблони дым».

Не задаваясь целью выявить, чье решение ближе к оригиналу и более всего отвечает духу нашего языка (сравнительный анализ переводов позволит это установить), и продолжая наблюдение над конфликтностью поэтической образности оригинала, остановимся еще на последнем стихе первой строфы. Он гласит: «Я не буду больше молодым». На сербскохорватском личное местоимение с глаголом употребляется гораздо реже, чем на русском. Таким образом, переводчикам не хватало двух слогов для сохранения хореического десетерца с мужским окончанием. Тарановский, как нам представляется, менее всего был озабочен этой проблемой и ввел в строку почти случайное двухсложное слово «скоро» («почти», «недавно», «вскоре»). Его можно истолковать так: лирический герой «вскоре» не будет больше молодым, а может быть, «позднее» снова будет. Это слово можно понять и буквально, в смысле «почти», что не только искажает оригинал, но и несколько обессмысливает весь стих.

Пешич нашел более удачное решение, введением односложных слов «и я». Однако в целом «не буду и я молодым» оказалось несопоставимым с тем, что было ранее сказано о белых яблонях и о дыме. Хотя это решение и не явно противоречит оригиналу, однако невозможно не заметить и того, что Крклец и Герич, внесением в строку слова «никогда», сохраняют оттенок трагичности в поэтической картине и остаются более верными подлиннику.

Интересно проследить и за переводом первых двух стихов четвертой строфы того же стихотворения. Оригинал: «Я теперь скупее стал в желаньях, //Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» У Тарановского эти строки переведены так (дается дословный перевод с сербскохорватского): «Обуздываю теперь свои желанья. // Может быть, и жизнь лишь сон». У Пешича: «Теперь я не позволяю одолевать себя мечтам, // это жизнь моя? или стая снов?» У Крклеца: «рассеялись все мои желанья. // О, жизнь, не пустым ли ты была сном?» У Герича: «Теперь я скупее в стремленьях и желаньях,//Моя жизнь, или ты была только сном?»

Прежде всего следует отметить сильный отход от первого стиха оригинала у Крклеца. У Тарановского, Пешича и Герича сохранен конфликт, заложенный поэтом в этих строках. Однако в переводе Тарановского, где лирический герой обуздывает свои желания, и в переводе Пешича, где герой не позволяет себя одолевать мечтам, конфликтная ситуация подлинника передана в несколько измененном виде. Так, у обоих переводчиков волевому воздействию лирического героя на свою судьбу отводится чересчур активная роль, причем у Пешича еще и с оттенком заносчивости, столь не вяжущейся с общим тоном примирения с трагической конечностью жизни, доминирующим в стихотворении. Герич на этот раз не только формально–филологически, но и по существу остался наиболее верным созданной Есениным картине. Его вариант «теперь я скупее в стремленьях и желаньях» не только сохраняет элемент конфликтности, содержащийся в оригинале, но и самим этим словом «скупее» добивается созвучия с драматическим мотивом «увядания», «сгоревшего» поэта, отчетливо сознающего «преходящую сущность» жизни, но и при этом (или именно поэтому) благословляющего все живое, что цветет и умирает. Таким образом, в переводе Герича этот стих сохраняет специфическую тональность оригинала.

Весьма интересна попытка Пешича делением второго стиха подчеркнуть противоречие между действительным и желаемым, несмотря на то что сам Есенин и не искал такого решения. Между тем из–за неуклюжести фигуры («это жизнь моя? или стая снов?») или же из–за прибавления слова «стая», необходимого для рифмы, эта попытка кажется менее удачной, чем варианты Крклеца и Герича, точнее следовавших за оригиналом. Тарановский, заменив вопросительную интонацию оригинала утвердительной, отошел от есенинского образа.

Не следует, однако, думать, что переводчики, заслуживающие на основании приведенного анализа немалых упреков, подошли к своей работе с недостаточной мерой ответственности. Напротив, все они (включая еще и не упомянутых здесь участников сборника «Исповедь хулигана» и переводчика книжки для детей «Березы» — Д. Маловича) представляют собой направление, придерживающееся принципа верности духу подлинника.

В переводах со славянских языков на сербскохорватский наблюдается порой и совершенно иная тенденция. Она выражается в чрезмерно свободном отношении к оригиналу, вследствие чего в обтекаемо–гладких стихах перевода мало что остается от своеобразия подлинника. Весьма показательно в этом смысле замечание, сделанное Б. Булатовичем в послесловии к своим переводам произведений Есенина «Стихи и проза»:

«Хочется снова напомнить о вынужденном отходе от оригинала при переводе стихов переводчиком, создающим по сути дела оригинальное творение на заданную тему на родном языке. Задачу отягощает также и необходимость соблюдения рифмы, размера и ритма, осложняющая поэтический перевод и придающая ему еще большую увлекательность. И еще переводчик не может отделаться от ощущения, что он в некоторых случаях обеднил есенинский текст, а кое–где внес в него свои метафоры. Вследствие этого излишне педантичный анализ отдельного стихотворения, отдельной строфы или стиха привел бы к несправедливым заключениям. Переводчик надеется, что читатель вынесет свое суждение о книге, лишь закрыв последнюю страницу и составив себе общее впечатление от прочитанного».

О чем говорят эти слова? Переводчик прежде всего видит свою задачу в том, чтобы выразить себя в творчестве, навеянном темой «оригинала», а затем, имея в виду отягчающие обстоятельства в виде рифмы, ритма и количества слогов (разве только в этом дело?!), пытается переводить в отрыве от отдельных ритмико–интонационных единиц, и более того, он предупреждает, что анализ адекватности даже целых стихотворений, то есть законченных поэтических произведений, и тот приведет к несправедливым заключениям.

И все–таки подобные суждения не отражают «линии наименьшего сопротивления». Нам они представляются в большой мере реакцией на ремесленные бездарные переводы, в которых всего понемногу, но меньше всего поэтической эмоциональности. Важнее оценить, что принес для перевода лирики Есенина на сербскохорватский язык подобный метод перевода. Остановимся на одном из переводов Булатовича, не худшем и не лучшем, чем другие. Вот как звучит в его переводе стихотворение Есенина «Туча кружево в роще связала…»:

Облак свезао машну шуми,
Магле ми дирај у чело.
На станици сам — вагони пуни —
Далеко је моје село.

Шума нијема, ни гласа, ни јава,
Сумрак је марама иза бора,
Судбина ме не заварава:
Завичај тужан бити мора.

Девојке — јеле покуњене.
Кочијаш пјева, цигар савија
«Сахранише без крста мене
Кад у затвору умрем и ја» *.

(* Туча лесу шарф (?) повязала,
Туманы касаются моего лба.
Один на вокзале,— полны вагоны —
Далеко мое село.

Лес безмолвный, ни возгласа, ни зова,
Сумрак как за соснами платок.
Судьба не обманывает меня:
Печален, должно быть, край мой родной.

Девушки — ели приунывшие.
Поет извозчик, самокрутку свертывает:
«Похоронят меня без креста,
Когда в тюрьме умру и я».)

Булатович совершенно изменил образность 1, 2, 3, 7, 8, 11 и частично 10–го стиха. Следовательно, в стихотворении осталось менее пятидесяти процентов самобытного авторского текста с его индивидуальной системой образов. Если же учесть, что «Далеко мое село» четвертого стиха потеряло тонкий оттенок есенинского «Вдалеке от родимых полян»; если принять во внимание, что пятый стих: «Лес застыл без печали и шума», в допустимых пределах трансформированный в «лес безмолвный, ни возгласа, ни зова», приобрел при этом элемент описательности, заменившей конфликтность авторского образа (ибо нарисованную автором картину можно истолковать и таким образом, что «без печали и шума» наступает неподвижность, безжизненность),— то выходит, что от Есенина в переведенном стихотворении осталось очень и очень мало.

Но, может быть, видимый отход от оригинала и не повлек за собой существенного его изменения? Может быть, внесенное переводчиком от себя соответствует духу и образному строю есенинской поэзии и передает в целом экспрессивность и ясность авторского замысла? Судя по переводу первого стиха, на этот вопрос, казалось бы, можно ответить и утвердительно. Вместо есенинского «Туча кружево в роще связала» переводчик нашел не менее выразительный образ: «Туча лесу шарф повязала». Этот образ вполне соответствует есенинскому стремлению к опредмечиванию понятий и желанию всему неопределенному придать конкретность, обыденность сельских примет. Но поскольку следующий стих в передаче Булатовича гласит: «Туманы касаются моего лба», возникает сомнение в логичности предыдущего образа. Ибо если в тумане, «касающемся лба» (образ тумана усилен, в оригинале лишь «курящегося»), и можно вообразить себе некое кружевное плетение, то «шарф», который туча повязала лесу, вряд ли разглядишь в таком низко опустившемся мареве.

К сожалению, и другие замены образов оригинала представляются нам его обеднением или искажением.

Избрав объектом своего исследования лишь один перевод Булатовича, мы исходили из двух соображений. Во–первых, этот перевод типичен для Булатовича, и, во–вторых, главной своей целью мы считали не столько оценку работы конкретного переводчика, сколько анализ результатов определенного подхода к переводу Есенина на сербскохорватский язык. Эти результаты, несмотря на отдельные достижения, следует, видимо, считать неудовлетворительными. На основании целой цепи искаженных подробностей не может быть составлено сколько–нибудь верное «общее впечатление» о Есенине.

Чтобы охарактеризовать переводы Есенина на сербскохорватский язык в целом, следует, как мне кажется, выделить три этапа. Первый характеризуется желанием возможно скорее познакомить читателя с творчеством значительного русского поэта. Этот этап продолжался с начала 20–х годов вплоть до второй мировой войны. Конфликт с жизнью и воспевание патриархальной деревни — основные черты лирики поэта, вдохновлявшие переводчиков. Несмотря на определенные слабости, связанные с тем периодом развития искусства перевода, от него все же остались некоторые работы, не утратившие своей художественной ценности и по сей день.

Второй этап начинается в 50–е годы. Он совпадает со временем возвращения сербской и хорватской поэзии к проблемам личности и в связи с этим с возрождением в сербскохорватской литературе интимной лирики. В эту пору заметно усиленное стремление к поэтичности перевода, часто даже в ущерб точности. Эта тенденция не внесла заметного вклада в передачу самобытности есенинского дарования, хотя переводы Слободана Марковича, в отличие от Булатовича, звучат достаточно выразительно и сильно. Благодаря начинаниям Марковича и Булатовича югославский читатель получил возможность полнее познакомиться с творчеством Есенина.

В итоге отдельные переводческие свершения первого этапа, и прежде всего переводы М. Пешича, работающего и до сих пор, общие достижения второго этапа и неутомимый труд целой когорты одаренных переводчиков, постоянно возвращавшихся к творчеству Есенина и публиковавших свои переводы в периодической печати (среди них в первую очередь должны быть названы Крклец и Цесарич), создали предпосылки для современного этапа в истории развития перевода есенинской поэзии на сербскохорватский язык. Основной тенденцией этого новейшего этапа можно считать стремление представить читателям творчество поэта в возможно более полном и максимально отражающем звуковую и мелодическую сторону его поэзии виде.

Этот третий этап дал югославской читательской публике полное собрание сочинений Есенина, выдержавшее за последние восемь лет уже четыре издания.